Леонид Ливак - Жила-была переводчица

С 1912 г. Андре Спир сотрудничал с Франком Стюартом Флинтом, Эзрой Паундом и Ричардом Олдингтоном, группировавшимися вокруг журнала Гарольда Монро «The Poetry Review». Эта поэтическая среда вскоре стала известна под именем имажистов (les Imagistes), которое придумал Паунд, веривший, что рекламный магнетизм французских названий способен привлечь потребителя не только в парикмахерскую или в ресторан, но и в книжную лавку. После того как Паунд объявил Спира имажистом, статьи последнего, переводы его поэзии и критические оценки его творчества стали появляться в англо-американских модернистских журналах «The Egoist», «The Poetry Review», «Poetry», «New Age», «The Anglo-French Review» и «The Dial». Спир, в свою очередь, прилагал усилия к пропаганде имажистов, вскоре переименовавшихся в вортицистов, во Франции [118]. В 1919 г. он отрекомендовал Людмилу Олдингтону и Флинту как тонкого критика и переводчицу [119] Spire – Savitzky (11.VII.1919); Savitzky L ., Spire A . Une amitié tenace. P. 204–207. . Тогда же, обратившись с предложением сотрудничества к Монро, который открыл в Лондоне магазин-издательство «The Poetry Bookshop», Людмила получила доступ к новейшим книгам и сборникам англоязычных модернистов [120] Harold Monro (13.XII.1919), ксерокопия письма хранится в собрании наследников Л. Савицкой. . В следующем году появляются ее первые статьи о них [121]и переводы из их поэзии [122].

Остро ощущая свое маргинальное положение в модернистских кругах, где женщины – несмотря на выбор «нового сознания» и «новой морали» как средств общественной и культурной эмансипации – зачастую считались, подобно евреям, творчески неполноценными личностями [123] Childs P. Modernism. London: Routledge, 2008. P. 23–24; Clark S. Sentimental Modernism. Bloomington: Indiana University Press, 1991. P. 1–2; Эконен К. Творец, субъект, женщина. С. 6–7, 16, 55, 61; The Female Imagination and the Modernist Aesthetic / Eds S. Gilbert, S. Gubar. New York: Gordon and Breach, 1986; Holmgren B. Stepping Out / Going Under: Women in Russia’s Twentieth-Century Salons // Russia. Women. Culture / Eds H. Goscilo, B. Holmgren. Bloomington: Indiana University Press, 1996. P. 229–233. , Людмила с опаской вошла в знакомую ей лишь по печати англо-американскую модернистскую культуру, которая была, пожалуй, даже более мизогинной, чем русская. Так, если А. А. Блок полагал, что, в отличие от авторов-евреев, женщины все же «имеют право скрывать от читателей свое авторство, а то не будут достаточно их уважать», Эзра Паунд, на раннем этапе своего творчества, опасался женщин больше, чем евреев: в 1915 г., планируя новый печатный орган, он собирался назвать его «Мужской журнал» («Male Review»), где «женщинам писать не разрешается». На замечание о потере ценных сотрудниц Паунд заметил, что таковых наберется не более полудюжины, зато искомый «прилив мужества» поднимет качество журнала [124] Штейнберг А. Друзья моих ранних лет (1911–1928) / Под ред. Ж. Нива. Париж: Синтаксис, 1991. С. 41; Materer T. Make It Sell! Ezra Pound Advertizes Modernism // Marketing Modernisms / Eds K. Dettmar, S. Watt. Ann Arbor: The University of Michigan Press, 1996. P. 20; Moody A. D. Ezra Pound: Poet. Oxford: Oxford University Press, 2007. Vol. 1. The Young Genius, 1885–1920. P. 317–318. К мнениям Паунда и Блока стоит прибавить дневниковую запись Михаила Кузмина (13.IX.1914): «Если бы мог быть хороший журнал! Чистых, порядочных людей, без бабья и жидов!» ( Кузмин М . Дневник 1908–1915 / Под ред. Н. А. Богомолова и С. В. Шумихина. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2005. С. 478). . После согласия Паунда на предложение перевести подборку его стихов Людмила все же переспросила, хочет ли он, чтобы перевод сделала женщина. Дело в том, что первое письмо к ней поэта (14.III.1920), глухого к славянской ономастике и принявшего корреспондентку за мужчину, начиналось словами «Cher Monsieur» (милостивый государь) [125]. В ответ на повторный запрос Паунд разразился характерной для него полукомической отповедью, мешая английские и французские фразы:

Милостивая государыня:

Какого черта мне бы пришлось не по душе, что Вы женщина. Более того, надеюсь, что Вы красавица, хотя это скорее Ваше дело, чем мое; и даже если Вы некрасивы, утешьтесь, ум тоже красота. Женщине всегда предоставлено два пути. Я, конечно, склонен считать Вас умной, потому что Вы узнали о моем существовании в мире, где подавляющее большинство того не подозревает, а большинство тех, кто знает, сожалеют о нем в той или иной степени ‹…› [126] Письмо без даты (начало 1920); SVZ32. L. S. sur la poésie anglaise, Fonds Ludmila Savitzky. IMEC.

Обнадеженная таким образом, Людмила приступила к работе над переводами и критической статьей о Паунде. Тот, быстро оценив ее литературный потенциал – несмотря на свое убеждение, что «русские всегда были и остаются тупым и неинтересным народом» [127], – сделался чем-то вроде импресарио Людмилы среди англоязычных модернистов, засыпавших ее приглашениями к сотрудничеству. Самым значительным оказался проект перевода романа Джеймса Джойса «Портрет художника в юности» (1914–1915). Паунд, с присущей ему безапелляционностью, заставил Людмилу прочитать «Портрет…» в один из своих приездов в Париж, незадолго до прибытия туда же семьи Джойсов в июле 1920 г. [128] Savitzky L. Dedalus en France // Joyce J. Dedalus. Portrait de l’artiste jeune par lui-même / Tr. Ludmila Savitzky. Paris: Gallimard, 1943. P. 7.

Джойс поначалу собирался в Париж лишь на пару недель, и если его пребывание в межвоенной столице транснациональной модернистской культуры затянулось на двадцать лет, то этим он был обязан профессиональной и личной поддержке поклонников-энтузиастов, среди которых не последняя роль выпала и Людмиле Савицкой, высоко оценившей его первый роман. Паунд считал перевод «Портрета…» срочно необходимым для литературной репутации малоизвестного автора, работавшего в то время над «Улиссом». К Людмиле он обратился по двум причинам. Во-первых, она была подходящим литературным агентом со связями во французской печати, доказательством чему служила ее летняя публикация стихов Паунда в сопровождении критического обзора его творчества. С другой стороны, знание пяти языков (кроме русского, французского и английского, она владела немецким и итальянским) делало Людмилу идеальной переводчицей Джойса, чуткой к лингвистической полифонии прозы англоязычного ирландца, прожившего пятнадцать лет в Триесте и Цюрихе. Людмила вспоминала:

Переводя это ирландское произведение, понимаешь, что отдельные ноты его особенной музыки звучат более точно не на нашем <���французском>, а на других языках. Зачастую, пока мучаешься отсутствием французского эквивалента, на бумагу просится немецкое, русское или итальянское слово. И в этом нет ничего удивительного для того, кто знает, как сам Джойс, стремясь за пределы современного английского, собирал по странам и эпохам слова, необходимые для наиболее полного самовыражения. И кто знает, не последуют ли переводчики грядущих веков его примеру, чтобы создать иную, всемирную, литературу для иного человечества? [129]

Паунд сначала предложил перевод «Портрета…» Дженни Серруи – бельгийке, чей парижский литературный салон и агентство служили связующим звеном между англо– и франкоязычными модернистскими культурами. Однако Серруи сочла роман слишком трудным. Людмила же, отложив текущие дела, с охотой взялась за проект в начале июля [130] James Joyce – Harriet Weaver (12.VII.1920); Letters of James Joyce / Eds R. Ellmann, S. Gilbert. London: Faber and Faber, 1957. Vol. 1. P. 142. . Роман поразил ее как своей поэтикой, так и стремлением героя, Стивена Дедала, к полной творческой самореализации в искусстве и жизни, что было созвучно модернистскому самосознанию самой переводчицы [131]. Не последнюю роль сыграла и тематическая перекличка джойсовского повествования с ее личной драмой, так как страдания юного героя в филистерской атмосфере школы-интерната напомнили Людмиле положение ее дочерей в семье бывшего мужа. Два десятилетия спустя она все еще мыслила работу над французской версией «Портрета…» в категориях ухода за оставленным на произвол судьбы ребенком. Попрекая Джойса невниманием к переводу из‐за нового детища, «Улисса», Людмила писала о «Портрете…» как о своем «приемыше», за которым ей пришлось «ухаживать по мере сил», так как он был «брошен отцом» [132]. То же проецирование личной драмы на роман Джойса мы находим в дарственной надписи на экземпляре свежеизданного перевода, который Людмила преподнесла четырнадцатилетней дочери: «Моей Марианне, ясной и веселой, эта прекрасная книга, сложная и скорбная, в переводе ее матери».