Иван Никитчук - Украинский Чапаев. Жизнь и смерть легендарного комдива Николая Щорса

— Вот именно!

— Не радуйтесь, штаб-ротмистр. Анапский полк вы знаете. Временному правительству дал один из первых присягу. А нынче отказался идти в наступление. Выводы отсюда?

— Слухи, Щорс… Вредные слухи. Можете за них, знаете… поплатиться.

— Не пугайте! И вовсе это не слухи. Вчера встретил сослуживца, анапца. Он в соседнем госпитале. Призывал один офицер в наступление. Солдаты пытались поднять его на штыки… Штаб-ротмистр, вроде вас. Кстати, он знает вас… по Одоевскому полку.

Рычков на глазах изменился в лице.

— Погодите! — вспомнил есаул. — Одоевский. Где-то в Карпатах… Восстание там подымалось на рождество!

— Да, — кивнул Николай. — Так господин Рычков прямой участник в нем…

Пощадил, не досказал — удовлетворился жалким, растерянным видом штаб-ротмистра. Понимал, спесь с него сбита окончательно. Сознаться в таком деле по нынешним временам опасно. Январские события в Одоевском полку всколыхнули весь фронт, и деспот офицер первым поплатился своими боками за воинственные призывы. На штыки не брали, как того анапца, — разделали прикладами при ясном дне. Оттого и зачах…

К осени фронт уже потерял интерес и значение — разложился совсем. Солдаты не стреляли с той и другой стороны — обнимались. В печати и в народе загуляло необычное для войны слово «братание». Внимание всех приковано к Петрограду. Кто кого? Временное правительство или Советы? Никогда так не ждали газет. И весть пришла: Временное правительство низложено…

Жизнь в палате успокоилась, а вскоре почти заглохла. Первым исчез Рычков, не прощаясь, ночью. За ним — есаул. Этот поклонился всем от порога, приглашал к себе на Кубань, в теплые, благодатные края.

В конце декабря откомиссовали по чистой с военной службы и Николая. Старую юнкерскую шинель его и холщовую солдатскую сумку доставила из вещевого склада Валя. Прощались они за чугунными воротами госпиталя.

— Возвращайся, если что… Тебе нужен крымский воздух.

Он ответил, обняв ее на прощанье:

— Время покажет… Не обещаю…

Поезд увозил его на север, в родные места…

Сновск встретил Николая неприветливо, хмуро. Людей на вокзале необычно много. Больше серой, окопной братии: едут ватагами, сбиваясь уже в дороге в землячества. Винтовки без малого у всех. Домой, по хатам тащат, видать, привыкли на фронте, винтовки стали роднее и ближе жен.

Вдоль вагонов прохаживались моряки, опутанные накрест пулеметными лентами. Шагают вразвалку, будто по палубе. У самых лодыжек, едва не касаясь затоптанного снега, болтаются на ремнях маузеры в деревянных кобурах. Кого-то высматривают. Николай спиной почувствовал на себе их взгляды, цепкие, ощупывающие.

— Коля Щорс! Ты?

— Он самый, — ответил человек в грязной, поношенной шинели.

Лицо у Щорса было худое, истощенное, давно не бритое. Большие серые глаза лихорадочно блестели.

— Я думал, меня не узнают.

— Ну, ты приметный. Однако, здорово свернула тебя война.

— Бациллы Коха от десяти до двадцати в поле зрения микроскопа, — улыбнувшись, сказал Щорс.

— Чахотка?

— Да, на почве истощения и ранения, как свидетельствуют мои документы.

Подошло еще несколько железнодорожников. Они сообщали друг другу:

— Колька Щорс с фронта вернулся.

— Колька? Фельдшер?

— Тот самый. Только, сказывали, фельдшером он недолго был, потом в офицеры вышел.

— Слух был. Не ранен?

— Чахоточный, говорят. Лица на нем нет.

Щорс шел со станции домой, опираясь на толстую палку, часто останавливался, хватался за бок и кашлял. По обе стороны улицы стояли одноэтажные деревянные дома с маленькими окнами, залепленными снегом.

Вот и родной дом. Стряхнув на крыльце мокрый снег, прилипший к шинели, Щорс постучался. Мачеха, открывшая дверь, вскрикнула от испуга.

— Не бойся. Это я, Николай, — сказал Щорс и закашлялся.

Удручающей оказалась встреча дома. Старик-машинист, обнимая сына, с трудом сдерживал слезы. Куча полуголых детишек потянулась к солдатскому мешку старшего брата.

Испуг, оторопь, жалость вызвал своим появлением у близких. Николай понял, что причина в его внешности. Присмотрелся к себе, вроде ничего особенно не изменилось, привык, но домашние знают и помнят его другим. Пожалел, что не послушался Валю и не предоставил ее ножницам свободу. Можно было бы сменить и шинель на более приличную. Сняв свою грязную, поношенную солдатскую шинель, он попросил дать ему умыться.

Дома оказался и брат, Константин. Не виделись с лета 14-го. Возмужал, гладко выбритые щеки источали здоровье, свежесть. В душе позавидовал. Брат тоже офицер, но рубаха на нем простая, солдатская и шаровары тоже. Все порывался расспросить брата о его службе, но мешала детвора, липла — не оттолкнешь. Всячески отстранял от себя, не брал на руки, чтобы не заразить. Мачеха заметила, промолвила:

— Соскучились ребятишки, не обижайся на них.

Причину своего поведения во всеуслышание открыть не хватало сил Николаю.

Отца тоже не видел с начала войны. Поразил вид: совсем стариком стал! Ссохся, сморщился, оскудели волосы и усы, ростом убавил. Сердце сжалось от жалости, видя, как он суетится возле него. Николаю духу не хватало открыть и ему свою беду — вконец добьет отца.

После бани, устроенной, как в детстве, на кухне, в свежем белье, в горнице у зеркала развернул бритву. Все свободные в доме приняли участие в судьбе его бороды. Младшие шумели хором и вразнобой, высказывались, чтобы сбрить. Константин был против, но оказался в меньшинстве. С добродушной усмешкой, пожимая крепкими плечами, сам же взялся за ножницы. Подстригая, говорил:

— Нынче модно голосовать. Демократия… Все решает голос. Большевики так и власть взяли. Большинством.

— Сам-то не большевик? — переняв в зеркале его взгляд, спросил Николай.

— Как же! Первый — штык в землю, и айда. Поперед тебя дома очутился.

Брат все тот же, балагур, весельчак. Куда ветер, туда и он. Легко, наверно, таким жить на свете, в любых условиях, в любом месте приживется.

— Ножницами, гляжу, орудуешь ловко, — сказал, чувствуя прилив тепла к брату.

— Жизнь, она всему научит…

В тот же день Щорс встретил своих старых товарищей. Первым пришел Дмитрий Хвощ.

Щорс с трудом узнал его. На пороге стоял высокий, худой человек в потертом драповом пальто, которое висело на нем, как на вешалке, и все было в каких-то пушинках, мелких перышках. Из-под сбитой на затылок, невероятно измятой шляпы торчали всклокоченные волосы.

Небрежно поздоровавшись со Щорсом, как будто он не видел его всего несколько дней, Хвощ с первых же слов ни с того ни с сего заявил:

— На работу в Сновске, Николай, не рассчитывай. Безработица.

Голос у него был хриплый, глаза злые.

Щорс засмеялся.