Иван Никитчук - Украинский Чапаев. Жизнь и смерть легендарного комдива Николая Щорса

— Во, во, — невозмутимо соглашался солдат. — Машинисты, они в белых перчатках…

— Ну, Фомин!.. У него десять душ детворы… Один работает. До белых перчаток ли…

Выкурив очередную папиросу, солдат завздыхал:

— Эхе… Десять… А у вологодца вон их семеро. Баба чижало слегла. Письмо из деревни прописали. Вот оно и вышло нынче так-то…

На другой день с подпоручиком Хлебниковым определились взаимоотношения. Тот заварил кофе, достал из тумбочки начатую бутылку. Был оживлен, внимателен, вчерашнее выдавал за поступок, который избавил его, прапорщика, от великих бед как перед начальством, так и солдатами. Николай, повертев стопку, демонстративно отставил ее.

— За науку, Хлебников, спасибо… Узнал, с кем пил, кому протягивал руку.

— Изволь яснее, прапорщик.

— Куда уж яснее. Негодяй вы, Хлебников, отменный. И можете достичь в этом со временем успехов поразительных.

— Благодарствую, Щорс… Сам пришел к такому выводу или подсказали?

— Подсказали.

Менялся в лице подпоручик. Сходило наигранное, издевательски-потаенное, взгляд серых глаз хищно обострялся, скулы бледнели. Отставив тоже стопку, долго прикуривал от трофейной зажигалки.

— А ты знаешь, Щорс… Я могу потребовать удовлетворения.

Николай уже полностью овладел собой. Пересел на койку, насмешливо наблюдал, следя за каждым движением подпоручика.

— Не так давно тоже страстно желали вызвать меня. Вроде вас… Претила честь дворянина — с быдлом-то! Если не унизит, Хлебников, то я… к вашим услугам.

С неделю пребывали вдвоем в землянке, не замечая друг друга. Под новый, 17-й год Хлебников прикрепил на погоны еще по звездочке. Вслед за этим он получил и повышение — назначен ротным в другой батальон.

Обе опустевшие койки заняли вскоре молодые, как и сам Николай. К удивлению и радости, прапорщики оказались выпускниками Виленского училища, прибыли из Полтавы.

Теперь, как старожил, ужин давал Николай. Лицом в грязь падать не хотел. Днем отлучился на ротном мерине Распуте (имелся в виду царедворец Распутин) в полковые тылы, в офицерскую лавочку. Стол получился богатый: сладости, консервы. Посередке выставил бутылку коньяку. Разливая в крохотные рюмки, демонстрировал осведомленность, опыт:

— Черного кофейку бы… Но, чего нет, того нет. Не обессудьте, господа. Тут не Полтава, — хитро подмигнув, предложил, — разве что полтавских галушек… Мигом сварганю.

Фитилек в семилинейной лампе, повешенной на гвозде в стенке, вздрогнул от молодого крепкого смеха…

После рождественских празднеств потекла будничная окопная жизнь. Крещенские морозы сдавили тихую, но каверзную топкими берегами реку. За одну ночь лед стал держать человека. Усилили караульную службу. Понимали, войну сковала зима, с весной начнется…

Началось раньше. На фронте стояло затишье. Оба берега Прута угрюмо следили друг за другом, выжидая. Стряслось куда важнее событие, чем ожившие позиции. И стряслось оно за спиной, в глубоком тылу. Сперва, как водится, загуляли по траншеям слухи: в окопы являлась богородица, велела втыкать штыки в землю и по домам. У других соседей фельдфебель, снятый австрийским снайпером наповал, повадился в полночь в свою роту, да не абы как, а в обличии козла. Козел тот вещал фельдфебельским голосом: так, мол, раз этак, выведу всех на чистую воду — супротив царя замышляете? Вроде бы под зад пнул солдат того козла штыком, а наутро на том месте нашли новенький целковый серебром. Полковой поп вынужден был в проповеди опровергать слухи. Богородица, мол, являться являлась, но слов тех мерзких не могла произнести, то все происки «смутьянов», «большевиков». Про козла начисто опроверг, дескать, невежество тому вина.

Вскоре густо повалили слухи другого свойства. Опять же у соседей сбежало в одну ночь до взвода солдат, подались в дезертиры, у других за мордобой офицера подняли солдаты на штыки. А где-то, неподалеку, взбунтовался целый полк. Слухи подтвердились: восстал Одоевский полк, выступив против войны и против царя.

А нынче — бах! — как гром среди ясного неба! Весть поразила всех — царь Николай отрекся от престола! В Питере революция! Вести эти принес рано утром один из прапорщиков, Митин. Он дежурил, первый принял по телефону сообщение. Щорс, глядя на ликующего Митина, не мог справиться с портянкой. Не сознавая еще до конца важности происходящих событий, он испытывал во всем теле какую-то волнующую дрожь. Не судьба царя его взволновала, а весть о революции. О неизбежном приходе ее думал давно. Что-то такое даже в воздухе носилось в последнее время. Если вспомнить, что Казя говорил, то явилась она до срока.

Притопывая ненатянутым сапогом, Николай сдернул с вешалки парадный мундир. Хмурился, силясь не поддаваться настроению прапорщика, который прыгал как мальчишка.

— Солдаты знают уже?

— Наверно, — улыбаясь, ответил Митин. — Ты, Николай Александрович, вижу, не взволнован…

— А зачем волноваться? Надо думать, чем на этот раз революция может закончиться и что дальше делать…

Несколько суток жили вестями. Начальство растерянно молчало. Газеты не доставлялись. Николай отметил некоторые странности в происходящем вокруг. Ликовали офицеры, особенно из молодых, вроде Митина. Нацепив поверх шинелей пышные банты из красных лент, они страстно размахивали руками, выкрикивали горячие слова. Старшие чин в основном держались в сторонке. Среди них попадались и вовсе пришибленные. Один штабс-капитан, князь, даже пустил себе пулю в висок. Выстрел в таком бурлящем, ликующем водовороте не прозвучал. Сочувствующих князь обрел, но последователей не нашлось.

С бантом оказался и Хлебников. Столкнулись в штабе полка. Не помня зла, поручик тряс Николая за плечи, заглядывая в глаза, говорил проникновенным голосом:

— Не держи, Щорс, камень за пазухой… Я уж забыл о том маленьком инциденте. Ради революции, а? А ты, гляжу, без банта! Непорядок. Нечего скрывать свои чувства… От кого? От народа? Так для него все это и делается.

Николай не стал ничего отвечать, а про себя подумал: «Для народа! А для кого же еще? Впрочем, посмотрим для какого народа. Время покажет…»

Уставший после многоверстной тряски в седле, он пробирался по траншее к себе в землянку. Хотелось горячего чая да вынуть из сапог гудевшие ноги. Не покидала тревога — как бы за бурными событиями не проглядеть чужого берега. По слухам, ни в Австрии, ни в Германии революция еще не случилась. Могут воспользоваться ситуацией. Дожди поделали промоины, но кое-где на их участке пройти по льду еще можно. Достаточно взвода головорезов, чтобы натворить беды…

Кто-то отшатнулся в нишу, припал к стенке. В густеющих сумерках угадал.

— Ты, Фомин? На посту? А почему без оружия?