Иван Никитчук - Украинский Чапаев. Жизнь и смерть легендарного комдива Николая Щорса

Вживание в окопный солдатский быт, в офицерскую среду оказалось для Николая мучительным. На Немане жилось просто и ясно, санитары и батарейцы принимали за своего, каков есть. Нынче все усложнилось.

Солдаты вскакивали перед ним, тянулись, «ели глазами». Понимал, обычное проявление воинской дисциплины, солдатского долга. В словах своих, во взглядах, даже во внешних движениях они всячески старались выпятить напоказ разницу меж собой и им, офицером, «белой костью». Первый урок преподал тот же бородач, Хомин, как он себя называл. Пуля-то дура, а «понятие имеет»: выбирает, мол, кого бить, офицеров. С папиросами тоже получилось… В одной из землянок раскрыл портсигар, брали нехотя, делая одолжение. Веснушчатый немолодой солдат с густыми бровями, прокашлявшись надрывно, вместо спасибо сказал:

— Не, вашбродь… папирос этот курить только вам. Не по нашему, солдатскому, нутру. Пахучий табак, да бездушный. Душу, стало быть, не забирает.

Вечером в своей, офицерской, землянке ощутил открытую неприязнь. Не в пример солдатским, где набито людей как селедок в бочке, а по чавкающей глине просто кинуты связки камыша, у них — хоромы. Стены, перекрытие из тесаного кругляка, полы дощатые. Прямо настоящая срубленная изба. Не общие нары, а походные кровати с белыми простынями и подушками. Освещение ламповое, не жировые плошки и гильзы. Жильцов двое, он третий. С одним уже встречался. Подпоручик Хлебников, из 1-й роты. Представляли их наскоро в землянке командира батальона.

— Георгиев, — назвался незнакомый, не подавая руки.

Фамилия соответствовала как гвардейской выправке поручика, пушистым черным усам и бакенбардам, так и густому засеву серебра и цветной эмали наград на мундире, небрежно брошенном на кровать. Он, в иссиня белой нижней сорочке, со спущенной помочью с одного плеча, умывался тут же в углу под медным рукомойником.

— Поручик Георгиев, Павел Леонтьевич, — живо добавил Хлебников, сгребая со стола свои бумаги.

Хлебников, как старожил, взял на себя обязанности хозяина, демонстрируя общительный нрав. На столе появилась бутылка коньяку и консервы, сам заварил черный кофе. Рассказывал о недавних боях, о малом и большом начальстве, вплоть до генерала Брусилова. Георгиев мрачно помалкивал, пил и ел. Оказалось, он случайный человек среди анапцев, гусар, за какую-то провинность из кавалерии сослан в пехоту. Наград не лишили, заменили мундир и звание.

Знакомство состоялось. Казалось, сошло все гладко, по русскому обычаю — со стопкой. Укладывались спать. Гусар, не произнеся за весь вечер десятка слов, ни с того ни с сего подал голос:

— Вы, прапорщик, под солдата, вижу, рядитесь, — напрягаясь от натуги, стаскивая сапог, сказал Георгиев. — Шинелька на вас солдатская… Дешевый прием, скажу я. И вредный.

— Павел Леонтьевич, он и сшить-то, поди, ее не успел, вступился Хлебников, приноравливаясь задуть лампу.

— Так и есть, подпоручик, — сказал Николай, делая упор на слове подпоручик. — Отрез до сих пор таскаю в чемодане.

— Не вздумайте, прапорщик, головы солдатам мутить о своем крестьянском происхождении, а то и рабочем… — не унимался гусар. — Вас слишком выдает физиономия.

— В самом деле, господин поручик, я из крестьян… Если не верите, можете в метриках посмотреть, там так и записано… — Николай с трудом осиливал подкатившее злое удушье.

Напряженно ждал схватки с гусаром. Тщательно готовился, обдумывая каждое слово. Не даст он себя в обиду…

Георгиев и полусловом не обмолвился о ночном, вел себя так, будто его, Щорса, вообще нет в землянке. Днями пропадал где-то в тылах полка, являлся поздно и заваливался в постель. А вскоре вообще исчез из расположения роты с вещами.

И все же неприятность случилась. Пришла с той стороны, откуда и не ждал, а именно от подпоручика Хлебникова. Неожиданный и коварный.

Как-то вечером в траншее под бревенчатым навесом Николай готовил наряд. Секреты таились в камышах, за проволочным ограждением, у самой воды. Зона та считалась нейтральной, следили за рекой ночью. Дело обычное, секреты уходили до рассвета. Двое суток были в дозоре, потом солдаты отсыпались, отгуливали в землянках. Шли с охотой. Ему, офицеру, не обязательно выводить наряд за проволоку, с ними унтер. Нынче, как на грех, сам вместо унтера хотел полежать в камышах с солдатами. Надел теплое белье, шерстяные домашние носки, выгреб из чемодана все запасы папирос.

Тут-то и случилось. Один из караульных, молчаливый, добродушный солдат лет за тридцать, вологодец, Георгиевский крестик получил недавно тут, в Южной Буковине, взбунтовался, отказываясь идти в наряд.

— Почему? — опешил Николай, пытаясь заглянуть тому в глаза. — Я ведь иду сам… с вами. А мне и не положено.

— Идите, ваше благородие… Как вам в новинку. А мне не из чего… Третью осень брюхом землю колупаю. А там, можа…

— Ты болен? Нездоровится тебе? — допытывался Николай, чувствуя собственное бессилие что-либо изменить, оказавшись в дурацком положении. Слова его были наивны, понимал сам, оттого терялся еще больше, — Ступай к фельдшеру… Другого вместо тебя назначу.

Вдруг кто-то с силой оттолкнул его. Подпоручик Хлебников. Не размахиваясь, поддел в челюсть — солдат, вскинув руки, без стона повалился снопом на дно траншеи. Подхватив за ворот, поставив на ноги, Хлебников долбил его затылком о камышовую стену траншеи, задыхался гневом:

— Скотина серая! Офице-еррру?.. Приказа не выполнить… Да ты знае-еш-шь?! Сгною, сволочь!..

Выпустив обалдевшего вологодца, он вдруг тихо, без рыка, и будто не произошло сию минуту безобразной сцены, или, во всяком случае, сам в ней не участвовал, проговорил, качая с укором головой:

— Георгиевский кавалер… Дожился. А не будь крестика… Их благородие прапорщик с превеликим удовольствием всадил бы тебе пулю в лоб. В другой раз он это непременно сделает…

Николай был потрясен. Поступок подпоручика был мерзкий, гнусный…

В секрете Николай все же побывал. И хотя Хлебников тащил в землянку, настоял на своем: не мог оставаться с ним с глазу на глаз.

Среди наряда оказался бородач Фомин, он-то и взял на себя нелегкий труд объясниться. Лежали с ним в паре в логове, свитом искусно из камыша. После мучительного молчания, накурившись в рукав досыта, он заговорил:

— Не измывайтеся, ваше благородие, над собой. Нема у вас вины никакой перед нами…

— А кто обвиняет меня и в чем?

— Ну с какого краю глянуть… Я самолично ни в жисть не поверю, что вы могли бы вынуть наган на солдата. Клянусь богом. Вот уж неделю зрю вас, поблизу, не абы как… Хоша, сказать, благородных вы кровей человек.

— Каких еще благородных?.. Отец мой машинист, — раздраженно отозвался Николай. — Паровоз водит, товарняк.