Яков Смородинский - Воспоминания о Л. Д. Ландау

Мы знаем сейчас, что ψ +ψ у Ландау с Гинзбургом имеет смысл не плотности электронов, а плотности электронных nap, которые удовлетворяют статистике Бозе.

Реакция Ландау мне кажется очень поучительной. Подумав, он сказал: «Впрочем, эта теория так красива, что не может быть неверной. По какой-то причине это все равно правильно». И на этом он успокоился. Я думаю, что сомнения мучили его, и, конечно, продолжая размышлять на эту тему, он бы догадался, в чем дело.

Дау не терпел неясных утверждений, жестоко высмеивал недодуманные высказывания. Он боролся с проявлениями вундеркиндства, с попытками угадать результат, не имея ясной картины. Сам он в полной мере обладал даром ясности и называл себя шутя «гениальным тривиализатором». Может быть, эта черта и привела к тому, что Дау не любил так называемой философии физики, в которой так изощрен был Нильс Бор.

Возможно, Дау мешала его пресловутая универсальность. Не было области теоретической физики, в которой он не знал бы конкретных явлений, деталей и не был бы специалистом. Его теоретическая техника по тому времени, наверно, была самой совершенной в мире. Он стремился не только к решению задачи, но к решению задачи самым адекватным способом.

В теоретической физике существуют два принципиально различных подхода. Один состоит в том, чтобы найти точное решение модельной задачи, отношение которой к реальному физическому объекту остается неясным. Другой подход — искать хотя бы приближенное решение не идеализированной, а физически точно поставленной задачи. Ландау был решительным сторонником второго подхода.

Разумеется, бессмысленно спрашивать, что было бы, если бы такой-то работал не так, а иначе… Каждая научная судьба неповторима, как неповторима творческая личность. Любимая поговорка Дау: «Если бы у моей бабушки были усы, она была бы дедушкой».

И все же попробуем представить, как изменился бы стиль Дау в наше время. Конечно, он отказался бы от стремления охватить в деталях всю теоретическую физику — сейчас это невозможно. Изменилось бы и его требование о разложении по малому параметру — ЭВМ сняли эти ограничения. Я не думаю, что он увлекся бы математическими проблемами, возникшими в связи с попытками сверхобъединения, — Дау гораздо больше любил конкретную физику, проверяемую на опыте.

Зато в полной силе проявилась бы одна из самых сильных его черт — дар глубокого понимания физики явления, позволяющий так параметризовать аналитически неразрешимую задачу, что на долю ЭВМ остается вычисление введенных параметров.

Ландау создавал такую атмосферу нетерпимости к невежеству и легкомыслию, что многие работы, которые он назвал бы «патологией», не появились бы, будь он с нами.

Нечего и говорить о том, какую огромную роль в воспитании физиков-теоретиков всего мира сыграл курс «Теоретическая физика» Ландау и Лифшица. Но наследство Ландау — это не только его труды и труды его учеников. Может быть, не меньшее воплощение духа Ландау — институт, носящий его имя.

И хотя лучшие работы делают уже не ученики Ландау, а ученики его учеников, работающие совсем в другом стиле, не похожем на стиль Ландау, им досталась в наследство от него бескомпромиссная преданность науке.

Я познакомился с Ландау в 1929 г., когда работал ассистентом Паули в Цюрихе и Ландау приехал к нам. Визит его был очень кратким из-за бюрократических сложностей — в то время Швейцария не имела дипломатических отношений с Советским Союзом, и поэтому власти страны дали ему разрешение приехать лишь на несколько недель; и, несмотря на усилия Паули и Шеррера добиться продления его пребывания в Швейцарии, продление давалось на все более и более краткий срок, и в конце концов ему пришлось уехать. Ландау считал, что такое положение дел льстит ему: Ленина они не боялись, а его боятся.

Ландау сразу произвел на меня впечатление своим глубоким пониманием и широкими знаниями физики, а также своим необычным, зачастую свежим подходом к любой проблеме, физической и нефизической. Увидев новую работу по физике, тема которой была ему интересна, он бегло просматривал ее, чтобы определить, как эта проблема поставлена автором, а затем; повторял самостоятельно все вычисления. Если его результат совпадал с результатом, полученным автором статьи, он понимал, что это хорошая работа.

Любая проблема, за которую Ландау брался, разрабатывалась им систематически до основания, и это касалось не только проблем науки, но относилось ко всему. Он делил всех физиков на классы. Бор и Резерфорд принадлежали к первому классу, Эйнштейн сам по себе составлял класс, его же самого, как он надеялся, можно было бы отнести ко второму классу. Ландау был убежден, что теоретики могут быть продуктивными лишь в молодости. Когда в разговоре всплыло чье-то незнакомое ему имя и выяснилось, что оно принадлежит теоретику двадцати семи лет, то воскликнул: «Что, такой молодой, а уже такой неизвестный!»

Тот же систематический подход был характерен для него в любой жизненной проблеме, включая так называемые ситуации. Ситуацией назывались отношения между женщиной и мужчиной, она могла быть удовлетворительной или неудовлетворительной. Когда Ландау обнаруживал неудовлетворительную ситуацию среди своих друзей, он считал своим долгом, конечно же, сообщить нм об этом, что не всегда приветствовалось.

Он также неодобрительно относился к бородам, особенно у молодых людей, считал это пережитком девятнадцатого века. Один физик в Цюрихе носил гигантские бакенбарды, что также вызывало неудовольствие Ландау. Он позвонил жене этого физика, с которой не был даже знаком, и спросил ее, когда же она заставит своего мужа сбрить эти ужасные бакенбарды. Ландау утверждал, что в Цюрихе больше бород приходится на душу населения, чем в русских городах, и заключил со мной пари по этому поводу. Когда же беглый подсчет на улицах доказал его неправоту, он приписал это миграции из деревень, которая произошла во время его пребывания за границей, — ведь все же знают, что крестьяне носят бороды.

Он был очень худ, и его голодный вид вызывал материнский инстинкт у всех хозяек, с которыми он знакомился. Они испытывали потребность накормить его, несмотря на откровенно выражаемые им взгляды, которые они часто не одобряли. На самом же деле Ландау был очень вынослив. В выходные дни он ходил с нами на лыжные прогулки и, хотя не обладал выдающимися атлетическими данными, проявлял неутомимость и сохранял бодрость.

Ландау приехал в Цюрих, только что закончив работу по диамагнетизму металлов. Работая над этой проблемой, легко было ошибиться до тех пор, пока Бор не показал, что в классической физике магнитное поле не создает намагниченности в системе движущихся зарядов. Из-за существования множества уже опубликованных неправильных решений многие физики побаивались браться за эту проблему, считая ее слишком запутанной. Когда Ландау получил очень простое решение в квантовой механике, к нему отнеслись с большим подозрением. Но Паули сразу понял, в чем дело. Он разработал теорию парамагнетизма, обусловленного спинами электронов, и поэтому его очень заинтересовала работа Ландау. Он знал о работе Бора и понимал, как правильно рассматривать эту проблему, и на него работа Ландау произвела большое впечатление. По другим же вопросам возникали споры. Это привело к памятному замечанию Паули, которым закончился день горячих дебатов, когда Ландау спросил Паули, считает ли он, что все рассказанное им вздор: «О, далеко не так! Все, что вы рассказывали, так запутано, что никто бы не осмелился сказать, что это вздор!»