Коллектив авторов Биографии и мемуары - Неизвестный Чайковский. Последние годы

Дневник

15 апреля. Понедельник.

Пил чай внизу. Написал два письма у себя наверху и стал ожидать гостей. Первый пришел Майер [108]. Искреннее дружелюбие этого милого немца удивляет и трогает меня. Будучи представителем фортепианной фабрики, он не имеет ни малейшего интереса ухаживать за музыкантом-непианистом. Вслед за тем пришел репортер, с которым я мог беседовать только потому, что тут был Майер. Некоторые из его вопросов были очень курьезны. Тут явились Рено и другой очень милый и любезный господин. Рено сообщил, что меня ждут на репетицию. Спровадивши репортера, мы пошли пешком в Musik-Hall [109]. Здание великолепное. На репетиции кончали финал 5-й симфонии Бетховена. Дамрош [110](дирижировавший без сюртука) показался мне очень симпатичным. По окончании симфонии я направился к Дамрошу, но тотчас же должен был остановиться, чтобы ответить на громкое приветствие оркестра. Дамрош произнес маленький спич, снова овации. Я успел прорепетировать только 1-ую и 3-ю части первой сюиты. Оркестр превосходный. После репетиции мы пошли с Майером завтракать, а после завтрака он водил меня по Бродвею, помог купить шляпу, подарил сотню папирос, показал весьма интересный бар Гофмана, украшенный превосходными картинами, статуями и гобеленами, и, наконец, отвел меня домой. Невероятно утомленный, я лег спать. Проснувшись, стал одеваться в ожидании Рено, который сейчас же явился. Пытался уговорить его избавить меня от Филадельфии и Балтиморы. Он, кажется, не прочь исполнить мою просьбу. С ним отправился к нему. Жена его и дочери очень милы и любезны. Он же отвел меня к Дамрошу. Дамрош год тому назад женился на дочери очень богатого и важного человека. Обедали втроем; оба хозяина очень симпатичны. С Дамрошем отправились к Карнеги [111], богачу, обладающему 30 миллионами долларов, похожему на Островского старику; он очень понравился мне, главное тем, что обожает Москву, которую посетил два года тому назад. Не менее Москвы он любит шотландские песни, которые Дамрош на превосходном Штейнве и сыграл ему в значительном количестве. Жена его молодая и весьма милая. После этих двух посещений я был еще вместе с г. Гайд [112]и с Дамрошем в Атлетическом клубе и в другом, серьезном, похожем на наш Английский. Атлетический поразил меня, особенно бассейн, где купались члены, и верхняя галерея, где зимой на коньках катаются. В серьезном клубе мы пили прохладительные напитки. Наконец в 11 часов меня отвезли домой. Нужно ли говорить, что я был утомлен до полного изнеможения?

16 апреля.

Спал очень хорошо. Меня навестил посланный от Майера-Кнабе единственно для того, чтобы узнать, не нужно ли мне чего-нибудь. Удивительные люди эти американцы! Под впечатлением Парижа, где во всяком авансе, во всякой любезности чужого человека чувствуется попытка эксплуатации, здешняя прямота, искренность, щедрость, радушие без задней мысли, готовность услужить и приласкать – просто поразительны и вместе трогательны. Это да и вообще американские порядки, американские нравы и обычаи очень мне симпатичны, – но всем этим я наслаждаюсь подобно человеку, сидящему за столом, установленным чудесами гастрономии, но лишенному аппетита. Аппетит во мне может возбудить только перспектива возвращения в Россию.

В 11 часов отправился фланировать. Завтракал в каком-то ресторане, довольно изящном. Дома был в час дня и дремал. Рейнгард [113], очень симпатичный молодой человек, пришел за мной, идти вместе к Майеру. Зашли в великолепный Гофманский бар. Магазин Кнабе. Майер повел меня в фотографию. Поднявшись в какой-то 9-й или 10-й этаж, мы были приняты маленьким стариком в красном колпаке, оказавшимся хозяином фотографии. Оригинальнее чудака я, кажется, никогда не видал. Эта пародия на Наполеона III (очень схожая с оригиналом, но в смысле карикатуры) сначала вертел меня, отыскивая хорошую сторону лица. Затем он долго развивал теорию хорошей стороны и проделал опыты этого искусства также с Майером. Засим меня снимали в разных позах: в антрактах между позированиями старичок потешал меня какими-то почти клоунскими штучками. При всех этих странностях, – он необыкновенно симпатичен и опять-таки радушен на американский лад. Оттуда в коляске отправились с Майером в парк. Парк молод, но великолепен. Масса изящных экипажей и дам. Заехали за женой и дочерью Майера и продолжали прогулку по высокому берегу Гудзона. Становилось холодно; беседа с добрыми американскими немками утомляла меня. Наконец мы подъехали к знаменитому ресторану Делмонико. Здесь Майер угостил меня роскошным обедом. Он и его дамы проводили меня в гостиницу. Переодевшись во фрак, я ожидал мистера Гайд. С ним, его женой, Дамрошем, супругами Рено мы просидели в большом оперном театре на необычайно скучном концерте. Исполнялась оркестром и хором из 500 человек оратория американского композитора, Макса Вагриха, «Captivity». Скука была страшная. Хотелось домой, но добрейшие супруги Гайд затащили меня ужинать к Делмонико. Ели устрицы, соус из маленьких черепах (!!!) и сыр. Шампанское и какая-то мятная жидкость со льдом поддерживали мой падавший дух. Домой они завезли меня в 12 часов. Телеграмма от Боткина, зовущая в Вашингтон.

17 апреля.

Спал тревожно. После чая писал письма. Прошелся по 5-му проспекту. Какие дворцы на нем! Завтракал дома, один. У Майера. Доброта и внимательность этого милого человека просто поражает меня, и я, по парижской привычке, все стараюсь постигнуть: чего ему от меня надобно? Но нет, ничего. Он присылал Рейнгардта узнать утром, не надо ли чего-нибудь, и пришлось обратиться к его помощи, ибо без него я не знал бы, как поступить с телеграммой в Вашингтон. Дома был в три часа в ожидании г. Вильяма де Сакса, очень любезного, изящного джентльмена, любителя музыки и писателя о ней [114]. При нем же явились пароходные приятели-французы. Я очень им обрадовался и ходил с ними пить абсент. Вернувшись, спал. В 7 часов за мной заехали Гайд с женой. Как жаль, что у меня нет слов и красок, чтобы описать этих двух оригиналов, столь ко мне ласковых и добрых! Особенно интересен язык, на котором мы беседуем: он состоит из курьезнейшего смешения слов английских, французских и немецких. Каждое слово, которое Гайд произносит, говоря со мной, есть результат громадного умственного напряжения, причем иногда проходит буквально целая минута, пока из неопределенного мычанья, наконец, испускается какое-нибудь невероятное слово, неизвестно какого из трех языков. При этом у Гайд и у его жены такой серьезный и вместе такой добрый вид! Они довезли меня до Рено, дававших ради меня большой обед. Дамы были разряжены в бальные платья. Стол был весь уложен цветами. Около прибора каждой дамы лежал букет, а для мужчин были приготовлены букеты из ландышей, которые, когда мы сели, каждый вдел в бутоньерку фрака. Около каждого дамского прибора стоял мой портретик в изящной рамке. Обед начался в 7 с половиной часов и кончился ровно в 11. Я пишу это без малейшего преувеличения; таков здешний обычай. Перечислить все кушанья невозможно. В середине обеда было подано в каких-то коробочках мороженое, а при них аспидные дощечки с грифельным карандашом и губкой, на коих были изящно написаны грифелем отрывки из моих сочинений. Тут же я должен был на этих дощечках написать свой автограф. Беседа была очень оживленная. Я сидел между М-me Рено и М-me Дамрош, очень симпатичной и грациозной женщиной. Против меня восседал маленький старичок, Карнеги, обожатель Москвы и обладатель 40 миллионов долларов. Удивительно его сходство с Островским! Он все время толковал о том, что нужно привезти в Нью-Йорк хор наших певчих. В 11 часов, терзаемый потребностью покурить и доведенный до тошноты бесконечной едой, я решился попросить М-me Рено встать. Через полчаса после того все разошлись.