Коллектив авторов Биографии и мемуары - Неизвестный Чайковский. Последние годы

К М. Чайковскому

3 апреля 1891 года.

Милый Модя, после твоего отъезда начались мои терзания и мучения и шли все крещендо, а вчера вечером я дошел до кризиса, кончившегося тем, что я написал И. А. Всеволожскому большое письмо. Теперь гора свалилась с плеч, и я выздоровел после трехдневного сумасшествия. Главная причина моего отчаяния была та, что я тщетно напрягал свои силы для работы. Ничего не выходило, кроме мерзости. Вместе с тем «Щелкунчик» и даже «Дочь короля Рене» обратились в какие-то ужасающие, лихорадочные кошмары, столь ненавистные, что, кажется, нет сил выразить. Меня терзало сознание просто невозможности хорошо исполнить взятый на себя труд. А перспектива постоянного напряжения на пути в Америку, и там, и по возвращении стала каким-то грозным призраком. Трудно передать, что я испытал, но не помню, чтобы я когда-нибудь был более несчастным. А как фон моих авторских мучений прибавь еще ту тоску по родине, которую я предвидел и без которой никогда не обхожусь теперь вне России. Наконец сегодня ночью я решил, что так продолжаться не может, и утром написал большое письмо к Ивану Александровичу Всеволожскому, в коем прошу его не сердиться на меня за то, что оперу и балет не могу представить раньше, как к сезону 1892–1893 года. Теперь гора свалилась с плеч. В самом деле, к чему я буду мучить себя и напрягать? и может ли выйти что-нибудь хорошее из такого напряжения? Вот уж я дошел до того, что даже «Дочь короля Рене» ненавижу. А ведь вся штука в том, что я должен ее любить. Ну, словом, я должен поехать в Америку, не имея непосильного труда, а то я просто с ума сойду. Я и теперь так разнервничался, что и Всеволожскому писал, и тебе пишу с лихорадочною, нервною дрожью. Нет, к черту напряжение, торопливость, нравственные пытки!! Я ведь чувствую, что из «Дочери короля Рене» я могу сделать шедевр, – но не при этих условиях. Цель моего письма, чтобы ты сходил к Всеволожскому и убедил его не сердиться на меня. Если он не поймет причин моей решимости (они ведь все думают, что мне стоит сесть и в пять минут я могу оперу написать), то объясни ему, что я в самом деле не в состоянии исполнить обещания, что я очень утомлен парижскими эмоциями, что мне предстоят такие же в Америке и т. д. Сегодня пойду в Париж, чтобы рассеяться. Про Руан ничего не скажу, ибо ничего не видал, кроме музея картин, очень мне понравившихся. Погода такая же пасмурная и холодная. В общем, Руан противен. Был в театре ненадолго (Мюзот). Ты, счастливый, теперь уже в России!!! О, какая гора у меня с плеч свалилась!

К М. Чайковскому

Париж. 5 апреля 1891 года.

Модя, вчера отправив к тебе и Всеволожскому письма, я поехал в Париж. По дороге я зашел в знакомый мне кабинет для чтения в Пассаже Оперы.

Там, взявши «Новое время», я из последней страницы узнал, что Саша скончалась. Выбежал оттуда, как ужаленный. Попал к Ментер и Васе уже гораздо позже. Великое счастье, что они были здесь! Я остался у них ночевать. Сегодня вечером уезжаю в Руан и Гавр. Сначала я думал, что мой долг бросить Америку и ехать в Петербург, но потом я сообразил, что это бесполезно, а между тем пришлось бы возвратить в Нью-Йорк 5000 фр., уже мной полученных вперед, лишиться остальных и билета. Нет, поеду в Америку. Я очень страдаю нравственно. Боюсь ужасно за Боба, хотя знаю по опыту, что в эти годы подобные горести переносятся сравнительно легко. Но мне особенно жаль Леву и Нату: эти два, должно быть, невыносимо страдают. Итак, я еду сегодня в Руан, завтра в Гавр, а в 5 ч. утра в субботу в море. Ради Бога, сейчас же подробности в Нью-Йорк! Больше, чем вчера и третьего дня, ощущаю невозможность полную воспроизвести музыкально Конфитюренберг [104].

К М. Чайковскому

Пароход «La Bretagne», Атлантический океан.

9 апреля 1891 г.

Я буду писать дневник переезда и по прибытии в Нью-Йорк пошлю его к тебе, а ты сохрани, пожалуйста, ибо у меня есть намерение написать статью, материалом для которой и послужит этот дневник. Третьего дня я выехал из Парижа вечером. Меня провожали Вася, Ментер и Конюс. Ночевал в постылом Руане и утром уложился, а в 2 часа выехал в Гавр. С железной дороги я прямо отправился на пристань и занял свою каюту. Пароход оказался один из колоссальнейших и роскошнейших. Пообедал в городе, пошлялся и в 10 ч. вечера водворился в своей каюте. До сих пор мысль о поездке, волнение, сопряженное с переездом, предвкушение океана, – все это значительно рассеивало меня. Но, очутившись в своей каюте, я почувствовал себя так глубоко несчастным, как никогда. Главное, что я не получил ответа из Петербурга на мою телеграмму и не понимаю почему. Вероятно, обычное телеграфное недоразумение, – но ужасно тяжело было уехать, не имев весточки оттуда. Кату [105]вчера на пароходе не оказалось; я страстно желал, чтобы она была. Лег спать, утешая себя, что она приедет, как большинство пассажиров, с экстренным поездом прямо к часу отхода.

Сегодня, проснувшись поздно (в 8 часов), когда уже пароход был на полном ходу, я вышел из каюты с уверенностью, что найду ее в числе пассажиров… но, увы, ее нет! Долго надеялся я, что она, может быть, спит, что она появится позднее. Ах, как мне этого хотелось страстно!!! Нет, право, скажу, что никогда не чувствовал себя столь одиноким, жалким, несчастным. Мысль, что еще неделю плыть, что только в Нью-Йорке буду иметь какие-нибудь сведения, меня ужасает. Проклинаю эту поездку.

Пароход удивительно роскошен. Это настоящий плавающий дворец. Пассажиров не особенно много. В 1-м классе 80 человек. Порядок дня такой: в 7 часов дают чай или кофе и можно требовать себе в каюту. От 9 до 11 часов завтрак, т. е. каждый может, сев на свое место, потребовать сколько хочет кушаний, а их на карте штук 10. При этом едят свободно, т. е. когда кто хочет, лишь бы не раньше 9 и не позже 11. В 5 с половиной обед, очень обильный и вкусный. Я сижу за небольшим столом вместе с каким-то американским семейством. Очень неудобно и скучно.

В 5 часов случилась трагедия, произведшая на меня, как и на всех пассажиров, тяжелое впечатление. Я был внизу, как вдруг раздался свисток. Пароход остановился, и поднялась всеобщая суета. Тотчас же спустили шлюпку. Кинувшись наверх, узнал следующее: один молодой человек из второго класса вдруг, вынув бумажник и написав несколько строк, вскочил на борт и бросился в воду. Кинули пояс, шлюпка сейчас же пустилась на розыски, мы все в немом ужасе следили за ней. Но ничего не появилось на поверхности, и через полчаса мы поплыли дальше. В бумажнике оказалось 35 фр. и на листках записной книжки очень неразборчиво написано (я сам читал и первый разобрал начало, ибо записка немецкая, а пассажиры все французы или американцы): «Ich bin unschuldig, der Bursche weint…», а дальше каракули, которых никто не мог разобрать. Из разговоров публики я узнал, что молодой человек целый день обращал внимание своими странностями и что он сумасшедший.