Коллектив авторов Биографии и мемуары - Неизвестный Чайковский. Последние годы

После обеда я бродил по палубе, и жажда общения была так велика, что я пошел во второй класс и отыскал там коммивояжера, с которым ехал вчера из Руана и который был очень весел и разговорчив. Отыскал и поболтал с ним. Но от этого мне не легче. Погода великолепная. Море тихо, и пароход идет так покойно и ровно, что иногда забываешь, что находишься в воде, а не на суше. Сейчас видели маяк на западной конечности Англии. Это последняя земля до самого Нью-Йорка.

Будь другие условия поездки, не случись того, что случилось [106], и будь со мною кто-нибудь (хоть, например, Кату), – то можно было бы только наслаждаться этим путешествием… Самые невероятные и ужасные вещи мне представляются, и особенно я боюсь за Боба.

К М. Чайковскому

7 апреля 1891 г.

Утром началась боковая качка, постепенно увеличивавшаяся и теперь дошедшая до того, что по временам на меня находит невыразимый ужас. Весьма успокаивающим образом действует то, что почти все пассажиры уже много раз плавали и нисколько не боятся того, чего я боюсь, т. е. гибели, а некоторые, и то пока немногие, боятся морской болезни. Последняя мне не страшна нисколько, ибо я не чувствую никаких намеков на нее. Гарсоны, с которыми я говорю о качке, говорят, что это просто une mer un peu grosse; но что же будет une mer tres grosse?? Вид моря очень красив, и в те часы, когда я свободен от страха, я наслаждаюсь дивным зрелищем. Интересуют меня три чайки больших размеров (кажется, это альбатросы), которые упорно следят за нами, и мне говорят, что они будут лететь за нами до Ньюфаундленда. Но когда же они отдыхают и как проводят ночь? Я весь день читал, ибо кроме чтения ничего не могу выдумать. Сочинять противно. Тоска продолжает грызть меня. Мой приятель-коммивояжер, когда я попытался излить ему, что я чувствую, сказал: «eh bien, a votre age c’est assez naturel!», на что я очень обиделся. Впрочем, он премилый и превеселый малый, и я сегодня несколько раз болтал с ним и с его приятелями. Гарсон из курительной комнаты предложил мне участвовать в пари на цифру пройденных миль к 12 часам дня. Я дал потребованные 5 фр., а в 12 с половиной он мне принес 50 фр. Оказалось, что я выиграл, – как? я этого не понимаю. За обедом пришлось вести беседу с несимпатичной француженкой, сидящей против меня. Осталось плыть еще неделю. Уж я не буду лучше высказывать того, что чувствую. Знаю только, что это в последний раз… Нет, в мои годы нужно сидеть дома, поближе к своим. Мысль, что я так далеко от всех близких, просто убивает меня. Впрочем, слава богу, совершенно здоров.

Вчера весь вечер одна мисс пела итальянские романсы, и пела так нагло, так мерзко, что я удивлялся, как кто-нибудь ей дерзость не сказал.

К М. Чайковскому

8 апреля 1891 года.

Ночь провел очень хорошо. Когда все уже легли, я долго гулял в пальто (заменяющем халат) и туфлях на палубе. Ветер стихал, и, когда я спустился в каюту, было достаточно тихо. Сегодня погода солнечная, но с ветром, начавшимся с полудня и постепенно усиливающимся. Качка была уже не боковая, а продольная, но пароход до того громаден, что больных сравнительно немного. Страха я сегодня не испытывал, но зато по временам испытывал намеки на морскую болезнь. Дружба с коммивояжером и его приятелями становится все теснее. Они очень веселые, бойкие, и мне с ними как-то веселее, чем с чинными и важными пассажирами 1-го класса. Один из новых приятелей – сын какого-то арматора, занимающегося в Ньюфаундленде ловлей трески. Он на очень курьезном патуа рассказывал мне подробности о ловле трески. У них несколько парусных судов, уходящих (как описывает Пьер Лота) на многие месяцы ловить треску, и этот молодой человек (ему 18 лет) уже несколько раз совершал подобные путешествия и успел испытать очень много. Я ходил по их приглашению к ним во второй класс, куда они позвали бедного эмигранта, едущего в Америку со своей ученой обезьяной, которая представляла нам разные штуки. Состояние моей головы и сердца совершенно особенные: начинаю привыкать вовсе не думать ничего о всем, что меня терзает, т. е. о доме, о России, о близких. Заставляю себя думать только о пароходе, о том, как бы убить время чтением, прогулкой, разговором с французами, едой, – а главное, созерцанием моря, которое сегодня неописуемо прекрасно, ибо освещено солнцем. Заход был удивительный. Таким образом, я в себе не чувствую самого себя, а как бы кого-то другого, плывущего по океану и живущего интересами минуты. Смерть Саши и все, что сопряжено мучительного с помыслами о ней, является, как воспоминание из очень отдаленного прошедшего, которое я без особенного труда стараюсь отогнать и вновь думать об интересах минуты того «не я», который во мне едет в Америку. Пассажиры первого класса, с которыми я постоянно сталкиваюсь, малоинтересны.

Все это довольно банальные американцы, очень франтоватые, но нимало не симпатичные. Интереснее других спутников-одноклассников канадский епископ со своим секретарем. Он ездил за благословением папы. Вчера утром он служил в особой каюте глухую обедню, на которую я случайно попал. Качка в ту минуту, как пишу, увеличивается; но я теперь понимаю, что в океане без качки быть не может, и привыкаю к ней. Иду спать.

К М. Чайковскому

9 апреля 1891 года.

Ночью качало так сильно, что я проснулся и на меня напал страх, биение сердца, почти лихорадка. Но добрая рюмка коньяка скоро подняла и подействовала успокаивающим образом. Я надел пальто и вышел на палубу. Ночь чудная, лунная. Увидевши, как все идет обычным порядком, я понял, что тревожиться нечего. Если бы была опасность, конечно, команда суетилась бы. Зрелище океана, если не бушующего, то все-таки тревожного, ночью, при полной луне – неописанно красиво. Засим я отлично заснул. С утра волнение стало уменьшаться и мало-помалу перешло в тихую зыбь. Мы вошли в Гольфстрим: это чувствуется по тому, что стало вдруг тепло, как летом. Вся пароходная публика веселилась. Нужно сказать, что с нами едет несколько сот эмигрантов, по большей части из Эльзаса. Как только погода хорошая, они устраивают бал, и смотреть на их танцы под звуки гармоники очень весело. Эмигранты вовсе не имеют печального вида. Едет с ними 6 кокоток, законтрактованных одним господином, специально этим занимающимся и сопровождающим их. Одна из них очень недурна, и мои приятели из второго класса все по очереди пользуются ее прелестями. Вид они имеют жалкий, ощипанный и голодный. Главный из моих приятелей, коммивояжер, удачно ухаживает за пассажиркой из второго класса. Когда они удаляются в его каюту, приятели его берут на себя попечение о ее сынишке и нянчатся с ним. Сейчас я был приглашен этой веселой ватагой к ним во второй класс, и коммивояжер потешал меня и всю остальную публику пением гривуазных куплетов, а также карикатурным изображением французских судебных порядков; все это проделал он с таким неподдельным комизмом, что я от всей души смеялся. Несимпатичная дама, соседка по столу за обедом, с которой поневоле приходится теперь разговаривать, оказалась женой артиста из бостонского оркестра. Вследствие того разговор сегодня был музыкальный. Она рассказывала интересные музыканту вещи про бостонские концерты и про тамошнюю музыкальную жизнь.