Коллектив авторов Биографии и мемуары - Неизвестный Чайковский. Последние годы

К П. И. Юргенсону

Париж. 12 марта 1891 года.

<���…> Я уже окунулся в омут парижской суеты и начинаю уставать от нее. Концерт, на котором я буду дирижировать 5-го апреля (нов. ст.), есть 23-й концерт Колонна, который сам в это время будет находиться в Петербурге. Он отдает этот концерт мне или, лучше сказать, Маккару на следующих условиях: расходы оцениваются им в 7000 фр. Все, что будет свыше, делится между нами и Колонном, – если же недохват, то ущерб падает на нас. Три года тому назад первый концерт, коим я дирижировал, дал 15000 фр. сбора. Что будет теперь – неизвестно, но едва ли будет убыток!

Колоссальная программа концерта 24 марта состояла из сюиты № 3, 2-го фп. концерта (ор. 44), в исполнении Сапельникова, «Меланхолической серенады» для скрипки, в исполнении Иоганна Вольфа, романсов в исполнении г. Энгеля и г-жи Прежи, анданте 1-го квартета в оркестровом переложении, симфонической фантазии «Буря» и «Славянского марша».

Не знаю и не имею возможности, к сожалению, узнать, был ли убыток от концерта, но знаю, что зал был переполнен и успех всех произведений был громадный, больше же всего понравились: анданте из первого квартета и «Славянский марш». Бесподобно играл и произвел громадное впечатление Сапельников. Петра Ильича вызывали дружно, множество раз и поднесли лавровый венок.

Газетные отзывы все были одобрительные. Но ничто не могло утишить охватившей тоски Петра Ильича. До отъезда в Америку, назначенного на 6 апреля, оставалось двенадцать дней; и отчасти для того, чтобы урвать хоть несколько дней для сочинения балета и оперы, главным же образом, чтобы в одиночестве найти успокоение немолчной тоски, Петр Ильич решил на десять дней уединиться и местом для этого выбрал город Руан. Извещая об этом решении П. Юргенсона, он писал: «Положительно в последний раз в жизни я делаю эти штуки, т. е. странствую и торчу перед иностранными публиками. Трудно передать, как в глубине души я страдаю и как я глубоко несчастлив. Да и зачем все это!..»

Уезжая в Руан, Петр Ильич забыл неудачный опыт с Ганновером в 1889 году. Одиночество могло быть ему здорово, приятно и полезно только при известных условиях, и главное, когда впереди не было никакого трудного обязательства и он мог чувствовать себя свободным на неопределенное время в будущем. – Теперь же, при наличности болезненной тоски по России, от которой не могло его избавить даже общество таких близких людей, как я, Ментер, Сапельников, – трудно было предвидеть, чтобы он нашел успокоение в незнакомом городе и совершенно один, даже без близкого слуги. Тем не менее первые дни в Руане он был сравнительно спокоен, ежедневные его письма ко мне, правда, не были радостны, но и не выражали никакой исключительной тоски.

Было решено, что 4 апреля София Ментер, Сапельников и я приедем к нему в Руан, поедем вместе в Гавр и, пожив там вместе день, проводим его на пароход, отходивший 6 апреля поутру.

Плану этому не суждено было осуществиться. 29 марта утром я получил телеграмму с известием о кончине нашей сестры, Александры Ильинишны Давыдовой.

С середины восьмидесятых годов значение Александры Ильинишны в жизни брата Петра было невелико вследствие тяжелых и страшных недугов, мало-помалу отнимавших ее от окружающих. Занятая неустанной борьбой с болезнями, в конце концов, доконавшими ее, подавленная смертью двух старших дочерей, она не могла вносить в жизнь брата столько, как прежде, но все же, дорогая и бесконечно любимая, была нужна ему для счастья если не как утешение и прибежище от всех скорбей, как в былое время, то как самая священная реликвия его детства, юности, молодости и каменского периода жизни, когда, вместе с Н. Ф. фон Мекк, была главной поддержкой и отрадой, давая ему приют и полный любви уход и ласку.

Я знал, что известие о кончине ее произведет потрясающее впечатление на брата, и не счел возможным сообщить ему о ней иначе, как лично. В тот же день я был в Руане. – Петр Ильич встретил меня так радостно, как будто мы не видались долго перед тем. – Нетрудно было угадать в этом ту тоску, которую он испытывал в своем добровольном изгнании. Помимо того, что мне было больно расстраивать его радость, на меня сильнее прежнего напало раздумье – следует ли при данных обстоятельствах говорить о постигшем нас горе. Мне было известно, что отказаться от Америки уже нельзя. Билет до Нью-Йорка был взят. Большой задаток, выданный вперед, истрачен. – Тягостно было уже и руанское житье, впереди долгое путешествие по океану в полном одиночестве и без того пугало и расстраивало его. Что же это будет, думалось мне, с добавлением еще этой скорби? Мне казалось, в Америке, среди забот о концертах, ужас вести менее поразит его. Я помнил как в 1887 году дирижирование «Черевичками» смягчило ему горестные впечатления смерти племянницы, Татьяны Давыдовой. И вот на вопрос «зачем ты приехал?» я не сказал правды и объявил, что приехал проститься, потому что соскучился по России и на другой день уезжаю домой. Он отнесся к этой новости так, как будто вместе со мной уезжал и он, с большой радостью. Я отмечаю здесь этот психологический курьез как образчик необычайной сложности, прихотливости, извилистости отношений Петра Ильича к людям. Мне нечего здесь приводить доказательств, как я был близок ему, и, рассуждая прямолинейно, следовало ожидать огорчения при известии о моем скором отъезде, о том, что нам не придется провести дня в Гавре, или же предположить какие-нибудь поводы желать моего отсутствия. Таких поводов не было и не могло быть; и все же Петр Ильич, несомненно обрадованный моим неожиданным появлением, вместо того, чтобы пожалеть, что удовольствие свидания здесь, где ему так скучно, больше не повторится – не отпускать, просить остаться с ним, обрадовался моим словам. – Непонятная для других, для меня эта радость была понятна, недаром Петр Ильич говаривал, что «Модест слишком хорошо читает во мне!». Ему не нравилось в Париже, что мы разно чувствовали, что я нисколько не скорблю по родине и не обнаруживаю желания вернуться, и в течение всего нашего сожития там недовольство это чувствовалось в наших отношениях. Теперь же, узнав, что я добровольно сокращаю пребывание за границей, рвусь, как он, домой, он меня точно простил, и это придало нашему свиданию какую-то особенную задушевность, точно мы помирились после долгой ссоры. Но тем труднее было мне решиться сказать правду, и, трогательно, со слезами простившись, я уехал в Париж, не сказав ее. Парижские друзья были предупреждены, русских газет в Руане не было. Письма из России проходили через гостиницу Ришпанс, где я распорядился отправлять их прямо в Америку; к тому же, до отъезда туда оставалось несколько дней.

Совершенно уверенный, что печальная весть не может дойти до Петра Ильича ранее прибытия в Нью-Йорк, я уехал на другой день после поездки в Руан в Петербург.