Коллектив авторов Биографии и мемуары - Неизвестный Чайковский. Последние годы

Сегодня мы встретили несколько парусных судов, одного громадного кита, испускавшего громадный фонтан, и кашалота. Но я пропустил и того, и другого.

К М. Чайковскому

10 апреля 1891 года.

Я воображал, что я неуязвим в отношении морской болезни. Оказывается – уязвим. Ночью погода постепенно ухудшалась; когда я встал в 7 часов, она была настолько скверна и море настолько бурно, что я наслаждался, невзирая на огромные океанские волны. Но потом стало все хуже и хуже, а в два часа дня было до того ужасно, что я каждую минуту ожидал погибели. Разумеется, о погибели и речи нет: это самая обыкновенная скверная атлантическая погода: не только капитан и все его служащие, но все гарсоны относятся к ней, как к чему-то совсем обыкновенному и самому простому. Но мне, судившему об океане по Средиземному морю, представляется адом. Все трещит; мы то проваливаемся в бездну, то вздымаемся до облаков, на палубу выйти даже и подумать нельзя, ибо ветер немедленно свалит, – одним словом, скверно и страшно с непривычки. Масса пассажиров, больны, но есть и такие, что и в ус не дуют и даже играют на фортепиано и в карты и т. п. За завтраком у меня не было аппетита; после завтрака меня мутило, а за обедом я не мог без отвращения взирать на еду. После супа ушел… Уверяли, что к вечеру станет лучше, но стало хуже… Случилась большая неприятность. У меня из ящика над постелью украли кошелек с 460 фр. зол. Подозреваю прислуживающего гарсона. Объявил Monsieur Commissaire’y. Вывешено объявление. Но для меня кража очевидна. Хорошо, что кроме того у меня есть деньги. Тошнит – не тошнит, а скверно. Качка все усиливается. Спать не придется. Коньяк и кофе, – мое единственное питание сегодня.

К М. Чайковскому

11 апреля 1891 года.

Ночь прошла отвратительно. Так кидало со стороны в сторону, что спать было почти невозможно. Я засыпал множество раз и при первом толчке просыпался. Утром стало лучше и в течение дня до 4 часов было совсем сносно. Однако я за завтраком ни куска не мог проглотить. Потом началось новое бедствие. Приблизившись к bances de sable около Ньюфаундленда, мы, как это всегда, по-видимому, бывает в этом месте, вошли в полосу густого тумана. Это то, чего больше всего боятся в море, ибо столкновение, хотя бы с маленьким парусным судном – гибель.

Ход уменьшили, и через каждые полминуты действует сирена – аппарат, испускающий ужасный рев, вроде рыкания колоссального тигра. Это страшно действует на нервы. Впрочем, в ту минуту, как пишу, туман начинает редеть, и рев сирены реже. На пароходе узнали, кто я, и теперь беспрерывно подходят разные господа и спрашивают – я ли такой-то. Засим начинаются любезности, комплименты, беседы. Знакомых набралось масса, и теперь я уже не могу никак найти место, где бы походить одному. Куда не пойду – знакомый, тотчас же начинающий ходить рядом и разговаривать. Кроме того, пристают, чтобы я сыграл. Я отказываюсь, но, кажется, придется что-нибудь сыграть на скверном пианино, чтобы отделаться. Все помыслы мои: когда, наконец, это все кончится и когда я дома буду? Других мыслей сегодня не было. Считаю, соображаю и мечтаю о блаженстве возвращения. Туман проходит, но зато опять начинается качка… О пропавшем кошелке ни слуху, ни духу.

К М. Чайковскому

12 апреля 1891 года.

Решительно не в состоянии писать. Со вчерашнего вечера я страдалец. Дует жесточайший ураган. Говорят, он был предсказан метеорологической обсерваторией. Это что-то ужасное!!!! Впрочем, ужасно более для меня – новичка. Многие из пассажиров и в ус не дуют. Говорят, что это будет продолжаться до Нью-Йорка. Страдаю я больше нравственно, чем физически: попросту, – трушу и ужасаюсь.

К М. Чайковскому

13 апреля 1891 года.

После того, как написал предыдущие строчки, я поднялся в фюмуар, где обыкновенно по вечерам бывает много пассажиров курящих, пьющих, играющих в карты, в домино и т. д. Их было мало, и все сидели мрачные и озабоченные. Я выпил пунш и сошел к себе. Буря все увеличивалась. Лечь и думать нечего. Я сел в углу диванчика и старался не думать о происходящем, – но невозможно не думать, когда шум, треск, судорожные подскакивания всего парохода; отчаянный вой ветра не заглушишь ничем. Таким образом просидел я очень долго, и что происходило в моей душе – передать трудно. Скверная штука. Засим я стал замечать, что как будто буря понемногу затихает; что эти ужасные толчки, когда винт выходит из воды и при этом происходит необыкновенно страшное сотрясение, происходят реже, что вой и свист ветра менее ужасен… Затем я заснул все в той же позе между сундуком и стеной каюты. Проснулся часов в 5 утра, когда буря уже стихла. Тут снова я сладко уснул. Утром узнал, что мы попали в центр необыкновенно сильного урагана, такого, какой редко бывает; особенно силен он был в 10 ч. вечера. Сегодня погода все улучшалась, начиная с утра, а часам к 12 сделалась совсем хорошей. В 2 часа мы встретили уже давно ожидаемого le pilot. Вся публика высыпала посмотреть, как он на своем крошечном судне стоял в ожидании нас. Пароход остановился, и его приняли на борт. Остается еще около суток.

Мы опоздаем на несколько часов вследствие бури. Я очень рад, что, наконец, кончается переезд; дальнейшее пребывание на пароходе было бы для меня невыносимо. Главное, что теперь все меня знают, все заводят разговоры, и я нигде не могу укрыться, кроме своей каюты. Кроме того, пристают, чтобы я что-нибудь сыграл, и разговаривают о музыке. Господи, когда все это кончится?? Я решил 30-го апреля выехать из Нью-Йорка на немецком пароходе. Бог даст, около 10 мая или немногим позднее буду уже в Петербурге!

К М. Чайковскому

Нью-Йорк. 15 апреля 1891 г.

Остальное путешествие совершилось совершенно благополучно. Чем ближе я подъезжал к Нью-Йорку, тем более волновался, тосковал, страшился, а главное раскаивался в этой безумной поездке. Может быть, когда все благополучно кончится, я буду с удовольствием вспоминать о ней, но теперь, кроме страдания – ничего. Перед Нью-Йорком – бесконечные формальности с пропуском и с таможней. Происходит целый день допрос. Наконец в 5 часов дня мы пристали. Меня встретили четыре очень любезные господина и одна дама, сейчас же отвезли в hotel Nor-mandie. Здесь я сообщил г. Морису Рено [107], что хочу ехать 12-го. Он сказал мне, что это невозможно, ибо на 18 мая назначен экстраординарный концерт, про который Вольф мне ничего не говорил. Когда все эти господа ушли, я начал ходить по комнатам (их у меня две) и проливать слезы. Я просил на весь вечер дать мне свободу, отделавшись от приглашений на обед и вечер.

Взяв ванну (ванна, ватерклозет, умывальник с проведенной теплой и холодной водой находятся в каждом номере гостиницы) и переодевшись, я пообедал с отвращением и пошел гулять по Бродвею. Странная улица! Одноэтажные и двухэтажные домишки чередуются с девятиэтажными. Очень оригинально. Меня поразило обилие негритянских физиономий. Возвратившись домой, опять плакал. Как это всегда бывает после слезливых припадков, старый плакса спал, как убитый, и проснулся освеженный и с новым запасом слез, которые беспрестанно лезут из глаз.