Коллектив авторов Биографии и мемуары - Неизвестный Чайковский. Последние годы

Через три дня в ответ на письмо Петра Ильича И. А. Всеволожский писал так:

Петербург. 15 февраля 1891 года.

Многоуважаемый Петр Ильич, когда прочел ваше письмо, так и ахнул. Что у вас за странные идеи? – Взялся было прямо за перо для ответа – но предпочел сперва поговорить с графом Воронцовым, дабы с большим авторитетом написать вам в успокоительном духе. «Пиковая дама» очень понравилась государю, и даже я получил приказание приготовить фотографический альбом всех персонажей и сцен для его величества. Если вы начали бы разговор со мной насчет того, что последнюю вашу оперу вдруг перестали давать, то я мог бы вам передать то, что было сказано мне государем: «Жаль что я не знал, что Медея пела в последний раз, я бы приехал». Потом следовали расспросы насчет замены Медеи Сионицкой. – Сожалел, что Мравина не может петь эту роль.

Я немного виноват, что не даю оперу с Сионицкой. Я опасался, что хорошее впечатление, произведенное Медеею, повредит успеху оперы с Сионицкой. Когда внезапно уехали братья Решке, я хотел, чтобы опера шла во что бы то ни стало. Тут Кондратьев сбил – как и куда вставить «Пиковую даму» так, чтобы она не шла в абонемент. Что касается генеральной репетиции «Пиковой дамы», если припомните, государь вас позвал в ту самую минуту, когда вы старались скрыться в коридоре, а по окончании оперы вы также прятались за спиной гр. Воронцова и в. к. Владимира Александровича. Morale de tout ceci – il ne faut pas trop etre modeste violette. Я послал Ваше письмо к гр. Воронцову сегодня утром. Граф мне сказал: «Dites lui qu’on l’apprecie enormement. Tous les dimanches on demande a l’orchestre des airs de son ballet et on a souvent parle de la «Dame de Pique» en en faisant un grand eloge». Вчера на бале во дворце я заговорил о вашем письме с Володей Оболенским. – Он просто удивляется вашему сомнению насчет успеха «Пиковой дамы» и рассыпается в похвалах насчет вашего творческого гения и скромности; припоминал, как вы были смущены, когда ездили в Гатчину представляться государю. Не знаю, как вас успокоить и как убедить вас, что все, что вы пишете для нас, в высшей степени интересует царскую ложу. – На вашу «Дочь короля Рене» и на «Casse-Noisette» я возложил все свои надежды будущего сезона. Се sera le clou de l’hiver prochain. Кроме этого не будет ничего интересного во все время театральной компании 1891 – 92 г., разве только возобновление «Пиковой дамы», которая остановилась именно тогда, когда разохотилась публика. Надеюсь вас повидать в Петербурге до вашего отъезда в Америку.

С моей стороны нечего подносить вам pots de reseda. Вы, кажется, знаете, какой я ярый поклонник вашего таланта – но могу по совести сказать, что, кажется, в «Пиковой» высказался настоящий строй вашего творчества. У вас драматическая сила высказалась до потрясающих размеров в двух картинах: смерти Графини и бреда Германа; поэтому мне чуется, что вам следует держаться интимной драмы, а не вдаваться в грандиозные сюжеты. Jamais, аи grand jamais, Vous ne m’avez impressione comme dans ces deux tableaux d’un realisme saisissant. Le drame de Votre «Чародейка» m’a laisse froid. Instinctivement je Vous poussais a faire Горега de «Dame de Pique» et je crois que Votre oeuvre vivra et nous survivra. Странный и несчастный у вас характер, дорогой Петр Ильич! Охота вам самого себя изводить и мучить пустыми призраками! Цену вашу все знают. Вы именно русский талант – настоящий – не дутый, поэтому в вас нет самонадеянности, а слишком велика скромность.

Прошу извинить, что так откровенно с вами заговорил. – Но ваше письмо вызвало эту откровенность.

Жму руку, душевно преданный И. Всеволожский.

Успокоенный этим письмом, Петр Ильич принялся за сочинение балета. «Я работаю изо всей мочи, – писал он мне из Фроловского 25 февраля, – и начинаю примиряться с сюжетом балета. Думаю, что до отъезда значительную часть первого действия кончу».

В начале марта он покинул Фроловское и через Петербург отправился в Париж.

К В. Давыдову

Берлин. 8 марта 1891 года.

<���…> Ужасно хочется тебе написать, хотя интересного пока ничего не произошло. Сначала я чувствовал себя в дороге недурно, и чтение занимало меня. Но на следующий день началась та ужасная, невыразимая, мучительная до сумасшествия тоска, которая иногда на меня нападает, когда я один на чужбине. В такие минуты чувствуешь особенно сильно любовь к близким. Больше всего я думал, конечно, о тебе и так жаждал увидеть тебя, услышать твой голос, и это казалось мне таким невероятным счастьем, что, кажется, отдал бы десять лет жизни (а я жизнь, как тебе известно, очень ценю), чтобы хоть на секунду ты появился. Против этого рода тоски, которую ты вряд ли когда испытал и которая мучительнее всего на свете, у меня одно только средство – пьянство. И я выпил между Эйдкуненом и Берлином невероятное количество вина и коньяка. Вследствие того спал, хотя и тяжело. Приехал сюда сегодня утром среди полной, зимней обстановки, т. е. все было покрыто густым слоем снега и морозило. Сегодня я уже менее сильно тоскую, хотя все еще какая-то пиявка сосет под сердцем. Чувствую тяжесть в голове, слабость и хочу переночевать в Берлине. С Вольфом повидался. Все устроено и улажено. Навестил Бока (очень милого человека, отчасти моего издателя). Всех уверил, что уезжаю вечером, и теперь сижу дома и пишу тебе. Сейчас пойду пообедать, а потом сделаю большую прогулку по городу и зайду в концерт, где исполняется моя увертюра «1812 г.» и анданте из квартета. Очень весело слушать свои вещи среди чужой публики, никем незнаемый. Завтра еду и следующее письмо напишу из Парижа. Боб, я обожаю тебя! Помнишь, я говорил тебе, что не столько наслаждаюсь твоим лицезрением, сколько страдаю, когда лишаюсь тебя. Но на чужбине, имея в виду бесконечное количество дней, недель, месяцев без тебя, – чувствую особенно всю значительность моей любви к тебе.

Я был уже с месяц в Париже, когда Петр Ильич приехал туда 10 марта. В первый раз приходилось мне видеть его за границей не в интимной обстановке, а в качестве приезжего артиста, и тяжелое воспоминание сохранилось у меня об этой встрече. Он не дал мне знать о часе своего приезда, и я, только вернувшись вечером в гостиницу, узнал об этом. Он уже спал. Прислуга меня предупредила, чтобы я, по его желанию, не будил его. Это одно уже было признаком неладного настроения. Обыкновенно он так любил первые часы свидания. Мы увиделись только утром, он не выразил почти никакой радости при этом и удивлялся только, как это я, будучи ничем не связан, могу оставаться здесь и не ехать в Россию. С холодным, мрачным выражением глаз, покрасневший от возбуждения, с какой-то горькой усмешкой во рту, таким, каким его захватывающе жизненно изобразил художник Кузнецов на портрете Третьяковской галереи, вижу я Петра Ильича во время этого краткого сожития в Париже. С утра, то у Колонна, то у Маккара, то не знаю у кого, или дома в номере, набитом посетителями, он мало был со мною. Подобие настоящего Петра Ильича проглядывало, только когда по вечерам он отдыхал от дневной суеты в обществе Софии Ментер, В. Сапельникова, Юлия Конюса, молодого скрипача оркестра Колонна, бывшего ученика Московской консерватории, и Мишеля Делина, русского парижанина, сотрудника газеты «Paris», с которым еще в прежние приезды сошелся очень близко.