Коллектив авторов Биографии и мемуары - Неизвестный Чайковский. Последние годы

15 мая.

Погода установилась прекрасная. Изредка перепадают маленькие дождички. По мере приближения к Ла-Маншу все делалось оживленнее, целые сотни небольших судов пестрели на виду парохода. Около двух часов дня стал виден английский берег, местами скалистый и живописный, местами ровный, покрытый свежей весенней травой. А впрочем, ничего особенного не произошло, за исключением разве бала после обеда, на коем я присутствовал не более пяти минут. Круг знакомства расширился ужасно. К счастью, могу целыми часами прятаться в своей превосходной каюте. В 2 часа ночи пришли в Саутгемптон. Здесь часть пассажиров, в том числе Аронсоны и американское семейство, едущее в Норвегию, вышли. Я проснулся и вышел посмотреть на отход маленького пароходика. Любовался превосходным солнечным восходом.

16 мая.

После Саутгемптона и острова Уайт я опять спал и проснулся в 7 часов слегка простуженный. Погода продолжает быть превосходна. Большую часть утра провел на палубе в компании братьев Тидеманов, моих новых друзей, любуясь берегом Англии и видом массы пароходов и парусных суден, снующих по Каналу. Промелькнули Фолькстон, Дувр. Немецкое море очень оживленно. Ночью Гельголанд вдали.

17 мая.

Рано утром пришли в Куксгавен. В 6 часов нам дали завтракать. В 8 мы пересели на маленький пароход и при звуках марша и криках «ура» доехали до таможни. Очень долгий осмотр и ожидание поезда. Я сидел в купе с пароходными знакомыми. В 12 часов приехали в Гамбург.

Пробыв сутки в Гамбурге и сутки в Берлине, Петр Ильич приехал в Петербург.

Очень радостен и светел был он в течение нескольких дней остановки здесь. Этому, кроме удовольствия видеть своих и ощущать себя в России вообще, немало способствовали чудные впечатления начала петербургской весны, всегда хорошо отзывавшиеся на настроении Петра Ильича. Ему так понравился теперь Петербург, что он завел речь о переселении в окрестности его и поручил близким искать подходящий его требованиям дом или усадьбу на 1892 год.

Фроловское все продолжало оголяться от лесов, требования хозяев, несмотря на это, увеличиваться, и Петр Ильич решил оставить его. После тщетных попыток найти другую подходящую усадьбу или купить именьице, пришлось в конце концов вернуться в Майданово. Во время пребывания его за границей, Алексей Сафронов перевез все вещи и устроил дом так, как он был устроен в 1886 году. Но как ни любил Петр Ильич эту обстановку, этот дом, как ни отрадна была перспектива работы в излюбленных условиях жизни, первые впечатления его при возвращении домой были меланхоличны. «Мне здесь препротивно жить, – писал он пять дней после приезда к А. П. Мерклинг и П. В. Чайковской. – Все в разрушении. Дом мой покосился. Везде беспорядок, запущенье, все клонится к упадку, леса нет, прогулок никаких и в довершение всего – дачники».

Очень скоро после водворения Петра Ильича в Майданове туда приехали его племянники, В. Давыдов и граф А. Литке, и я. От нашего ли приезда или потому, что первые неприятные впечатления были забыты среди облюбленной обстановки жизни, но Петр Ильич редко бывал так хорошо настроен и свеж. Мы вместе поехали в Москву. Там его очень забавляла франко-русская выставка и также обязанности московского чичероне любимцев-племянников. «Представь себе, – писал он мне 14 июня, – что я ухитрился истратить в Москве 500 р.!! Впрочем, не жалею, ибо, по правде сказать, было весело и приятно все время». Свидетельством того, как он просветлел в эти дни, может служить интерес к проделкам, обыкновенно мало забавляющим пятидесятилетних людей. Так, он условился с племянником Литке, выехавшим на сутки позже его из Москвы, что тот, проезжая мимо Майданова с курьерским поездом, бросит скомканную записку к нему, а он на другой день пойдет искать ее. Эти поиски забавляли его очень, но к огорчению остались безуспешны. – «Домой, – писал он мне в том же письме, – вернуться, однако, был рад».

По обычаю он начал работу с неприятного: с запущенной корреспонденции и с корректур. К сочинению он приступил только после половины июня.

К М. Ипполитову-Иванову

Майданово. 3 июня 1891 года.

<���…> Не найдешь ли ты возможным пригласить меня дирижировать одним или двумя концертами? Ты знаешь, что я теперь сильно обеднел и поэтому очень не прочь, чтобы вы, т. е. дирекция тиф. отделения, предложили мне гонорар, конечно, небольшой, но такой, чтобы хотя немного вознаградить издержки на путешествие. Возможна ли подобная комбинация? Есть ли основание надеяться, что за уплатой мне гонорара в размере трех или четырех радужных что-нибудь останется в вашу пользу? Разумеется, ты теперь положительного ответа дать не можешь – но имей это в виду, и осенью можно будет порешить дело. А уж как бы я был рад побывать в Тифлисе. Жаль, что оперы больше там нет. Ввиду большого казенного театра можно ли надеяться, что со временем будет опять процветать опера в Тифлисе? И вообще, как теперь поставлено дело с постройкой театра?

Теперь я принялся за работу, т. е. пишу второй акт балета, после окончания коего (первый у меня уже был готов до отъезда в Америку) примусь за оперу. Сюжет («Дочь короля Рене» Генриха Герца) божественный, и мне кажется, что я могу его хорошо обработать. Летом же я намерен оркестровать фантазию «Воевода», сочиненную осенью в Тифлисе. Кроме того, необходимо переделать радикально струнный секстет, который оказался удивительно плох во всех отношениях.

<���…> Мне совсем не нравится, что ты хочешь переделывать скрипичную сонату на симфонию. Лучше примись за новый труд. Если не симфонию, то сочини сюиту (в кавказском стиле) или симфоническую фантазию. Ведь соната уже напечатана, если не ошибаюсь? Если она и не совсем удачна, то не беда, махни на нее рукой и принимайся за новое. Переделки откладывай до старости, когда начнешь выдыхаться.

К П. Юргенсону

Майданово. 3 июня 1891 г.

<���…> У меня еще с прошлой весны готова симфоническая поэма «Воевода», которую летом я буду инструментовать. По поводу инструментовки этой вещи у меня есть к тебе просьба. Я открыл в Париже новый оркестровый инструмент, среднее между маленьким фортепиано и Glockenspiel, с божественно чудным звуком. Инструмент этот я хочу употребить в симфонической поэме «Воевода» и в балете. Для балета он будет нужен только осенью 1892 года, но для «Воеводы» он мне необходим к настоящему сезону, ибо эту вещь я обещал дирижировать в петербургском музыкальном обществе, да, может быть, и в Москве удастся мне ее исполнить. Называется он «челеста Мюстель» и стоит 1200 франков. Купить его можно только в Париже у изобретателя, г. Мюстель. Я хочу тебя попросить выписать этот инструмент. Ты ничего не потеряешь на нем, ибо будешь отдавать его на подержание во все концерты, где будет играться «Воевода». А засим его же ты продашь дирекции театров, когда он понадобится для балета. Так как инструмент этот нужен будет в Петербурге раньше, чем в Москве, то желательно, чтобы его послали сначала туда из Парижа. Но при этом я желал бы, чтобы его никому не показывали, и боюсь, что Римский-Корсаков и Глазунов пронюхают и раньше меня воспользуются его необыкновенными эффектами. Я предвижу колоссальный эффект от этого нового инструмента.