Марат Гизатулин - Булат Окуджава. Вся жизнь — в одной строке

Впрочем, надо сказать, что не всегда деятельность свою как учителя он оценивал отрицательно:

Получилось так, что я был неплохим педагогом, даже хорошим педагогом, но учителем был неважным, потому что преподавание не любил. Мне не нравилось учить, требовать. Но другого выхода не было [42] Окуджава Б. Куда поступал Онегин / Интервью брала И. Ришина // Первое сентября. 1992. 17 окт. С. 3. .

И в свете этого мнения о нём его бывших коллег видятся не совсем справедливыми. Он действительно был «никаким» учителем, но только в понятии того времени. Он совсем не подходил под тогдашний стереотип хорошего учителя.

А впрочем, что это я? Скорее всего, и сегодня такой учитель вряд ли пришёлся бы ко двору. Но я почему-то думаю: будь таких учителей побольше, жизнь наша была бы лучше…

Что касается музыкальных «упражнений» учителя, то они не были секретом для всей школы. Да и как могло быть иначе, если гитара у него тут же лежала, в учительской, и он часто пел на переменах или если бывал свободный урок. Но что именно он тогда пел, те, с кем мне довелось встретиться, не запомнили, а молодых учительниц, что были тогда с ним дружны и общались чаще, повторюсь, в Высокиничах мне застать уже не пришлось. Остальные же были редкими случайными слушателями и не предполагали, что он может петь что-то собственного сочинения.

Лидия Петровна Брыленко говорит:

— Просто мы с открытыми ртами сидели всегда и слушали, я и не ставила целью, чтоб запомнить, что он там поёт, я просто наслаждалась его голосом, игрой на гитаре. Он так виртуозно с нею обращался, ну, как с игрушкой…

Простим неискушённой сельской учительнице некоторое преувеличение насчёт виртуозного обращения с гитарой, но вот что говорит один из бывших его учеников:

— Он из всего мог извлекать музыку, даже простой карандаш в его руках издавал музыкальные звуки…

Коллеги ему говорили: «Вам надо не литератором, а артистом быть».

Помнят гитару и ученики. Уже упоминавшаяся Валентина Титова рассказывает:

— Гитару в школе сначала не видели, а потом он принёс её и говорит: будете хорошо себя вести, я вам в конце урока что-нибудь спою. Песни были незнакомые, похоже, что он сам сочинял их. Но это только в конце урока, и то, если урок прошёл хорошо. Осмотрит класс, скажет, что сегодня мы вели себя хорошо, к уроку подготовились хорошо — две пятёрки, две четвёрки, и идёт за гитарой. Приятные были песни, нам очень нравились.

А ещё у нас один учитель по физике был, так он у нас в конце урока на скрипке играл, я, правда, не запомнила, как его звали. Он тоже недолго пробыл в школе.

Мне уже приходилось удивляться в первой главе повествования такой странности, что учителей, помнящих Булата Окуджаву, ещё можно встретить, а учеников днём с огнём не сыщешь, да и те, кого встретишь, ничего вспомнить не могут. Это и понятно, ведь он совсем недолго пробыл в их школе. Поэтому и учителя, работавшие тогда с Булатом, по большей части мало что помнят или помнят что-то такое, о чём не хотят рассказывать.

Одна из моих собеседниц долго мялась, пытаясь вспомнить что-нибудь хорошее об интересующем меня учителе, но, видимо, ничего не вспомнила и, с трудом преодолевая неловкость, вымолвила:

— Вы знаете, если вот так откровенно… он не внушал доверия.

Этой фразой можно, пожалуй, обобщить впечатление сельчан от необычного учителя. Отчасти здесь и неприятие городского человека деревенскими, обусловленное разными факторами, в том числе и уровнем образования. Но главное, как нам представляется, не это. Галина тоже сильно отличалась от деревенских, даже ещё сильнее: её отец был уважаемым человеком, полковником, а не каким-то там «японским шпионом», как отец Булата, но она везде быстро становилась своей. А Булат — нет. Ну, хоть старался бы, что ли, скромнее себя вести, чтобы видели люди, что он не такой, как его родители…

Но… не наш он всё-таки был человек. Было в нём что-то такое несоветское . А ведь тогда он ещё был идеологически вполне верно настроенным молодым человеком и ещё искренне верил в правильность ленинского учения.

Так что же он — не понимал, чего от него хотят? Зачем направо и налево ставил двойки, когда от него требовали стопроцентной успеваемости? Зачем учил детей думать в стране, где требовалось не думать, а только исполнять?

В том-то и дело, что не понимал. В нём действительно сразу было что-то не то , хоть сам он об этом мог и не догадываться. Что это было? Обострённое чувство человеческого достоинства, а может быть, неумение или нежелание ходить строем?

…Через несколько лет, когда стали появляться его песни, они вызвали бурную ненависть кремлёвских идеологов, и не случайно.

…Чем же я вам не потрафил, чем же я не угодил?

Сочинял-то он обычные, как ему казалось, лирические и шуточные песенки, а они оказались какими-то антисоветскими. Не по содержанию, нет, но по духу своему, по сути. Они заставляли слушателя задуматься, — может быть, впервые задуматься не о стране нашей великой, в которой жизнь становится с каждым днём всё лучше и веселее, и не о каком-нибудь герое или ударнике, а о себе. И слушателю, может, впервые стало жалко не Павлика Морозова или Павку Корчагина, а себя, и он заплакал, слушая эти песни…

Конечно, и прежде люди задумывались о своей судьбе, и плакали, и горевали. Но так, чтобы в песне как будто именно про них написано было, да так пронзительно, да так нешуточно… Это был шок.

И думается, эти песни нанесли коммунистической идеологии такой значительный моральный урон, который мы и сейчас ещё оценить до конца не в состоянии.

А он этого не понимал. Он недоумевал и обижался.

Так, наверное, недоумевали и обижались в своё время Михаил Афанасьевич Булгаков и Андрей Платонович Платонов, когда их клеймили и не печатали их произведений. Они писали искренне и искренне надеялись, что их произведения нужны этой стране.

Но враги Булата понимали суть его песен, а может быть, просто интуитивно чувствовали её. И, не зная, к чему придраться, обзывали их то упадочническими, то блатными… Один только композитор В. Соловьёв-Седой выразил более или менее близко суть этих песен, обозвав их «белогвардейскими». Не в том, конечно, смысле, что Булат Окуджава воспевал белое движение, а в том, что песни эти были чужды самому советскому строю.

Впрочем, нам пора вернуться в Высокиничи.

А тут, пока мы занимались некоторыми изысканиями в литературоведении, подошёл главный государственный праздник — 7 ноября. И хотя день был выходной, на учителей возлагались особые обязанности. Так как Высокиничи были районным центром, полагалось проводить демонстрацию. Учителя должны были подготовить своих учеников, обеспечить, что называется, явку и вместе с ними дружною колонной (так и хочется сказать — толпой) пройти до Доски почёта с портретами передовиков и передовичек на главной площади.