Александр Кан - Курехин. Шкипер о Капитане [litres]

И хотя песня с этой строкой, как заверяет меня ее автор, родилась спустя почти десятилетие, мне все эти годы кажется, что именно в тот вечер впервые была произнесена сакраментальная фраза: «Нам, русским, за границей иностранцы ни к чему» [229] Замечательную песню «Афанасий Никитин Буги, Или Хождение За Три Моря» с сакраментальной заключительной фразой «Нам, русским, за границей иностранцы ни к чему» Борис Гребенщиков написал в конце 1990-х, но издана она была только в 2006-м на альбоме «Аквариума» «Беспечный Русский Бродяга». . Может, так оно и было…

Важных, интересных, увлекательнейших встреч в Америке у Сергея было множество. Но вот с Джоном Кейджем – одним из главных курёхинских героев, человеком и художником принципиально, фундаментально для него важным, к тому же уже лично знакомым, он почему-то не встретился… Быть может, именно потому, что случившейся несколькими месяцами раньше почти случайной, но такой знаменательной, ставшей с тех пор легендарной встречи ему показалось достаточно…

Весной 1988 года Джон Кейдж – композитор, философ, мыслитель, фигура основополагающая для многих поколений людей, интересующихся не только современной музыкой, но и любым современным искусством, а для Курёхина и вовсе сакральная – неожиданно приехал в Ленинград.

В советские годы появление как самого Кейджа, так и его музыки в СССР было делом совершенно немыслимым. Боюсь ручаться, но, думаю, что если что и было, то максимум одна-две композиции, не без труда протащенные на сборные пластинки или в концертный репертуар энтузиастами авангарда вроде пианиста Алексея Любимова или перкуссиониста Марка Пекарского.

Долгожданная перестроечная свобода радикально изменила ситуацию, и весной 1988 года организаторы проводимого ежегодно Союзом композиторов фестиваля «Ленинградская весна» сумели не только включить в программу музыку заядлых авангардистов Луиджи Ноно, Дьердя Лигети и Джона Кейджа, но и пригласить в Ленинград самих композиторов.

На концерте Кейджа Малый зал Ленинградской филармонии был переполнен. Собрались не только почитатели композитора, не только любители музыкального авангарда – вся «вторая культура», весь художественный нонконформизм города набился в небольшой зал. Сюрреализм происходящего усиливала фигура поднявшегося на сцену, чтобы приветствовать дорогого гостя, Тихона Хренникова. Хренников был главой Союза композиторов, знаменем и символом того самого музыкального соцреалистического официоза, для которого Кейдж десятилетиями был исчадием капиталистического авангардного ада.

Мы с Курёхиным сидели в первых рядах, обдумывая, как нам умудриться пообщаться со своим кумиром. После концерта на Кейджа набросилась толпа поклонников, музыкантов, композиторов, журналистов. Пробиваться сквозь толпу не было никакого смысла – хотелось не символического рукопожатия и обмена дежурными комплиментами, а значимого контакта.

После концерта мы вышли из зала на Невский и стали ждать в надежде, что после ажиотажа толпа схлынет, Кейдж выйдет, и тут-то мы его и поймаем. Концерт был дневной, стояла прекрасная весенняя погода, и мы терпеливо ждали. Прошло минут 15–20, затем еще столько же; из зала вышли все зрители, Невский стал обычным дневным Невским, без малейших следов только что закончившегося эпохального концерта. Кейджа не было. Я начал сомневаться, говорю Курёхину: «Он, наверное, ушел через какой-то другой выход». «Я этот зал прекрасно знаю, никаких других выходов здесь нет, уйти он не мог», – отвечает Сергей. И действительно, через несколько минут из дверей зала выходит Кейдж – один, без свиты сопровождения, в своей китайского типа курточке-пиджачке полувоенного покроя, с дзенской улыбкой на лице – и в полном одиночестве идет по Невскому по направлению к гостинице «Европейская».

Мы идем за ним. Курёхин, английский которого тогда был еще вполне эмбриональным, настойчиво подстегивает меня, и наконец, решившись, мы подходим, представляемся, рассыпаемся в почтении, уважении и преклонении и дальше идем к гостинице уже вместе с ним. Кейдж спокоен и благожелателен. Пользуясь этим, Сережа решается предложить как-то провести время вместе и приглашает его в мастерскую друга-художника. К нашему удивлению и внутреннему восторгу Кейдж не отказывается, но говорит, что после концерта ему нужно немного отдохнуть, и назначает нам встречу в вестибюле отеля через пару часов.

Мы вызваниваем Африку – решено было отвести Кейджа именно в «африканскую» мастерскую на Фонтанку, традиционно забитую миллионом нестандартных и крайне любопытных вещей. Отдохнувший Кейдж выходит, и вчетвером, в прекрасный весенний день, мы отправляемся к Африке пешком.

Пока мы шли по Фонтанке, после Калинкина моста, в одном из грязных дворов с помойками, которые неизбежно пришли на смену парадному Невскому, Африка своим орлиным взором вдруг усматривает в каком-то хламе причудливой формы стеклянную бутыль – чуть ли не дореволюционную, из яркого зеленого стекла. Уникальная вещь, дошедшая будто из средневековой фармации, становится предметом всеобщего обозрения и восхищения, и постепенно, прямо по дороге, превращается в решение все время занимавшего нас вопроса о том, как же сделать предстоящее общение в мастерской у Африки значимым и придать ему какой-то художественный смысл. Бутыль – вот центр будущего перформанса.

Кейдж участия в беседе не принимал: он шел спокойно, по-буддистски беспристрастно созерцая и совершенно неизвестных ему смешливых молодых людей, которые ведут его неизвестно куда, и прекрасный, но совершенно чужой для него город.

Наконец пришли в мастерскую, где нас уже ждали Тимур Новиков, Иван Шумилов, жена Африки Ирена Куксенайте и специально вызванный фотограф. Кейдж сказал, что ему нужно срочно что-то съесть, но есть он может только кашу – он так и употребил русское слово « каша », – сваренную на воде, без соли и сахара. По счастью, нашлась крупа, и Ирена быстро приготовила кашу.

Далее началась спонтанная акция-перформанс вокруг той самой, столь удачно найденной на помойке бутыли.

Вся акция должна была символизировать братание российского и американского авангарда. Два символа соединяются: квадрат – русский авангард в лице квадрата – и вода, которая по курёхинской задумке почему-то должна была стать символом Кейджа. В сопровождении шумиловских дудочек Курёхин, Африка и Тимур ходили вокруг с водой, налитой в бутылки из-под водки, а Кейдж переливал воду в стоящую в центре бутыль. Водка представляла собой символ русской духовности; бутыль установили на черном квадрате – у Африки в мастерской без труда нашелся символ русского авангарда. Сам Курёхин, вспоминая несколько лет спустя эту акцию, откровенно назвал ее «какой-то фигней». Но Кейджу все это ужасно нравилось, он хохотал как ребенок. Уже не помню, в какой момент – а может и вовсе название придумали пост-фактум – все происходящее окрестили «Водной симфонией».