Яков Гройсман - Встречи в зале ожидания. Воспоминания о Булате

Трубецкого он там на Мятлева заменил, тоже знаменитая дворянская фамилия. Был поэт Иван Мятлев.

А это происходило где-то в 70-е годы. Одновременно вышел в «Советском писателе» какой-то роман, автор – из каких-то советских республик. Там было написано: «Перевод Булата Окуджавы». Я ему позвонил и говорю: «Булат, чем ты занялся? Не ахти какое произведение, зачем ты стал его переводить? Что, своей работы нет?» Он мне в ответ: «А я его и не переводил». – «А кто перевел?» – «Да Ольга перевела. – Ольга Владимировна, его супруга. – Но она, – говорит, – в глазах Союза писателей кто? Никто. Поэтому было написано, что переводчик – я. Ну, раз переводил Окуджава, то в издательстве к этому отнеслись более благосклонно». Я помню, что очень удивился, и мы долго оба смеялись.

В это время мы с ним не часто встречались, потому что он стал ездить по зарубежью. Но тут он, будучи за границей, довольно откровенно высказался на публичном выступлении о подлинном положении писателя в нашей стране. И на него посыпались кары: его исключили из партии. По счастью, в Московском горкоме решили, что исключение такого уже очень известного человека из партии будет большим международным скандалом, и они это постановление парткома Союза писателей не утвердили, ограничились строгим выговором. Вот в это время с очень мрачным Булатом мы как-то сошлись…

Тогда я жил уже в Москве. Как-то шел по подземному переходу из ЦДЛ, вдруг слышу за спиной: «Лазарь, это ты?» Оборачиваюсь – Окуджава. Он говорит: «Я тебя по лысине узнал». Я ему говорю: «Тебе, значит, легче меня узнавать по лысине со спины, потому что мне, чтоб тебя узнать по лысине, нужно все-таки глянуть в лицо, потому что ты лысеешь спереди, а я с макушки». И он мне рассказал о том, как возмущен этим оборотом и что его сейчас за рубежом любят и ценят больше, чем дома, но после этого скандала все-таки продолжают печатать.

Когда вышел роман «Путешествие дилетантов», в журнале «Москва» появилась совершенно гнусная статья некоего Бушина, мрачного ретроградного критика. Что такое Бушин, мы знаем давно. Он обливал грязью всё творчество Окуджавы, не только этот роман. Обвинял его и в пацифизме, и в аполитизме, ставил ему в вину строчки «Сто раз я нажимал курок винтовки, а вылетали только соловьи». В общем, в какой-то части тогдашней прессы шла настоящая травля. Тогда шел конфликт между «Дружбой народов», которая после смерти Твардовского выдвинулась как журнал в некие заместители либерального «Нового мира», с одной стороны. А с другой – «Наш современник», «Москва» – другой полюс. В Нижнем Новгороде жил один мой друг, историк по образованию, профессор. Он был так возмущен этой статьей в журнале «Москва», что написал свою контрстатью, опровергая то, что там Бушин накарябал. Приехал по каким-то делам в Москву, позвонил мне и говорит: «Слушай, я написал большую статью, хотел бы ее показать Булату». Мы приехали к Булату, уже в Безбожный переулок, и говорили, что такая лирико-философская историческая проза синхронно возникает и у Окуджавы, и у Юрия Давыдова, прекрасного автора исторических романов. Булат сказал: «А мы с Юрой знакомы и очень много друг у друга черпаем, обмениваемся мнениями, концепциями».

У нас с Булатом была довольно грустная встреча. Летом 85-го года я попал в 7-ю больницу. Лежу там, лечусь, у меня печень болит и еще что-то, и вдруг Булат приезжает в эту больницу, в гастроэнтерологию, с серьезным обострением язвы двенадцатиперстной кишки. Мы с ним сидели, обменивались всякими новостями. А главное, уж тут я покаюсь, тайком от врачей (дело было в июле) убегали, пардон, курить. Он никак не мог расстаться с привычкой курить. Я тоже.

Потом начались другие времена, другие события. Мы с Булатом вместе попали в творческое объединение «Апрель». Но во власть Булат никогда не стремился – ни в Союзе писателей, нигде. Его это всё как-то не касалось. Никогда он к этому не рвался, и даже однажды, когда ему что-то об этом сказали, о какой-то там славе и должности, он буквально огрызнулся и сказал: «Что я, Евтушенко, что ли?» Хотя с Евтушенко у него были хорошие отношения. Но ему не очень импонировало то, что Евтушенко рвался к каким-то ключевым высотам, к какому-то положению, к депутатству, если вы помните, и так далее.

Булат часто уезжал тогда за границу. А последний раз, как это ни печально, мы с ним встретились в феврале 1991 года. Рвавшаяся на свободу Литва отмечала в 1991 году годовщину своей независимости, той еще, провозглашенной в 18-м году, и литовское посольство пригласило на прием в честь этого Дня независимости представителей московской интеллигенции. Тогда в московских магазинах была совершенная пустота. А тут мы пришли в посольство и увидели: ба-а! На столе куча всякой еды стоит, хорошей еды, и Булат мне говорит: «Не прием, а музей исчезнувших предметов. Тут надо не есть, а ходить и смотреть, потому что мы уже позабываем, как выглядела колбаса, или икра, или торт». И на этом приеме мы присели с Булатом на диванчик, поговорили о том о сем. Он сказал, что собирается в Штаты. Там ему было предложено шестимесячное пребывание без особых публичных актов. Он сказал: «Я хочу в Штатах засесть в тихое место и написать новую прозаическую вещь». Речь шла о романе «Упраздненный театр». Он тогда говорил, что эта эпоха ушла и «Я считаю, что она упразднена». Буквально через несколько дней Булат уехал. Затем в Америке у него развилось серьезное заболевание сердца, была сделана операция, шунтирование и так далее. А в 97-м году я загремел в больницу. Мне там сделали две операции. И уже когда я после операции поправлялся, в июне, лежа в больнице, узнал, что Булат скончался в Париже. Я не мог даже пойти с ним проститься.

Так наши личные контакты, продолжавшиеся около 40 лет, были прерваны его безвременной смертью. Я постарался рассказать то, что запомнил.

Так получилось, что в день, когда Москва прощалась с Булатом Окуджавой, я был в Варшаве. С утра до вечера множество встреч, и ни одной, где бы не всплывало его имя, где бы не вспоминали, что сегодня его хоронят, где бы не появилась общая скорбь. Невольно подумалось: хорошо, что накануне, за пару часов до отъезда, я успел написать несколько прощальных слов в газету «Российские вести». И включил в них польский мотив, сославшись на журналистские свидетельства Анны Жебровской. Русистка-филолог, доктор наук, ныне корреспондент в России «Газеты выборчей». В тот день она защитила на факультете журналистики МГУ диссертацию об авторской песне, где отдельную главу посвятила Булату Окуджаве. Тогда же в Варшаве вышла ее книга бесед с мастерами русской культуры. Была в ней и беседа с Булатом Окуджавой. В ней он назвал Польшу своей первой любовью. Сказал так, не разъясняя, почему первая. Но я помнил, как он говорил и писал раньше: Польша – страна его первой поездки за границу. Первая зарубежная страна, где он вышел на эстраду. Первая страна, где выпустили долгоиграющую пластинку его песен. Все основания для первой любви!