Владислав Дорофеев - Докричаться до отца

После прихода большевиков Россия гибнет от массовой нелюбви в семьях.

Впрочем, нет. Традиционная нелюбовь в семьях образовалась раньше. Начало этого кошмара проявилось еще в дореволюционной России. Потому как в дореволюционной России догматы обряда стали выше догматов любви. Омертвение России началось в семьях. Мужчины, отлученные от Бога и лишенные женской любви, превратились в пьяниц, пьянство стало проклятием России. Горькое пьянство. Это, когда пьют не от радости, или за ради удовольствия, а потому как беспросветность охватила мужские души. Семьи превратились в массовку. Вся страна – в инкубатор.

Дети, рожденные не по любви, заполонили улицы городов, проселки и долины, облепили горы, загадили равнины, набились в квартиры и сельские хаты. Они ходят без оглядки и бесцельно, натыкаясь на собственные тени и вчерашние следы. Они пусты и безумны. Дети-чудовища, порождения семей, замешанных не на любви, не на истине, а на выгоде, не знающие любви к женщине, к человеку, разучившиеся любить и Бога. Земля стонет от такого количества детей, наученных любить только себя. Земля таких детей-чудовищ исторгает. Только такие чудовища способны к революции и массовому насилию.

Эти дети, дети «не по любви», сделали две революции, и затем приступили к массовому насилию в трех поколениях. Считай: поколение, родившееся в конце девятнадцатого века, и еще два поколения, рождавшееся в среднем через каждые двадцать-двадцать пять лет. Редкие избежали этой участи, не стали насильниками. Среди редких – Дорофеевы, мой род.

Как бы внешней неуверенностью, а впоследствии пьянством, Симон пытался скрыть ненависть к большевистской заразе, лишившей род прошлого и настоящего. Вторая причина пьянства – нелюбовь жены, которую Симон остро осознал к концу войны. Впрочем, есть и третья причина, может быть она первопричина. Лишенный, лишивший сам себя, Церкви и Бога, совестливый человек, когда осознает свою ничтожность перед вечностью, начинает пить, ибо не понимает и не видит выхода, не зная, как выбраться из черноты и беспросветности.

Незадолго до убийства себя Симон рассказал Георгию о мрачной стороне своих отношений с Клавдией. И о сердечном кошмаре Симона. Георгий сказал – расходись. Не могу! неудобно! – прозвучал ответ Симона.

Бедный. Симон свой шанс не использовал. Возможно, ему не достало мужества. Его добила нелюбовь жены. Как и всю семью, которая жила от пьянства до пьянства, от блевотины до блевотины.

Воздух в квартире был настоян на запахе слюнявых картофельных пирогов, которые пекла Клавдия, и кислом дрожжевом духе самогона и хлебной браги, бродившей в молочных многоведерных флягах. Повзрослевшие братья и сестра Георгия, во главе с матерью Клавдией, пили брагу, не дожидаясь самогона, который еще нужно было предварительно перегнать из перебродившей браги, то есть поработать. Пили, потом блевали, потом дрались, потом вновь пили.

Чудеса в жизни Симона кончились в марте 1965 года. Была суббота. Симон пьянствовал вместе с женой на дне рождении соседа по дому. В разгар пиршества Симон встал и вышел. Пошёл в свою квартиру, закрылся. И удавился в дальней кладовке, с обратной стороны недавно выбеленной печки. На удавке, сделанной из ремня, закрепленном на каком-то крюке с потолка. Откинул стул, на котором стоял, прыгнув в бездну небытия. И закачался. И открылась за горизонт уходящая пустыня, окаймляющая неподвижное, странно мертвое море. Видение из его снов, которых Симон пугался всегда, не зная, что снятся ему – песок его крови и вода его памяти.

Вкус Симону изменил всего два раза в жизни. Как и чувство юмора, и последствия были ужасны: женитьба на Клавдии и самоубийство после слов жены об измене. Когда его нашли, Симон некрасиво свисал, уткнувшись носом в белую известь печки. Безвкусно и ужасно мертв.

«И, бросив сребренники в храме, он вышел, пошел и удавился» (Мф.27.5).

Что совершил Симон? Кого предал? Бога? Себя? В чем раскаялся? За себя? Или за кого? Платил? Жертвовал?

У него был выбор – уйти от жены или покончить с собой. Он выбрал наименее жертвенный, как ему казалось, исход – самоубийство. Господь лишил его разума. Но не сердца. Не ведая. Антитворил. В этот момент в сердце Симона не было любви. Никакой – ни к Богу, ни к женщине. Сердце взорвалось от внутренней пустоты. Самоубийство – это ведь все равно убийство. Убивая себя, нарушаешь самую очевидную заповедь Бога – убиваешь человека.

Известно, что во время попойки, перед тем как уйти, Симон нервно и жестко говорил с Клавдией. По лицу Симона было видно, что он сильно нервничал. Затем он откинулся на стуле, посидел некоторое время с закрытыми глазами и застывшим лицом. У одного из участников попойки, напротив за столом, было впечатление, что на лице Симона появилась маска ужаса, смешанного с горем. Затем Симон шепнул несколько слов на ухо Клавдии. И медленно встал, двигаясь по восходящей касательной к земле.

Душа холодеет об этом писать.

Вот он идет. Покачиваясь. Никто не остановит Симона. Повернуть назад! Симон! Услышь меня! Остановись! Ты – не Бог! Но ты и не утерял благодать Божью, данную тебе от рождения. Пока еще идешь! Остановись! Это ложь! Признание твоей жены ложь!

Мой крик завис, затерялся в тенетах/коридорах времени.

Симон не остановился.

Симон пошел спасти душу Клавдии. Погубил свою, не спас ее.

Реакция не еврея и не русского. Трагедия полукровки? Давно перестал быть евреем, не стал русским.

Господи! Спаси и сохрани! Господи! Меня давит эта смерть.

Симон! Ну, почему, почему, ты это сделал? Господи! Как же можно было! Сердце болит и переполняется страданием, не могу дышать, жить, двигаться, думать. Не могу. Господи! Прости нас. Помилуй нас. Господи! Охрани нас. Прости! Прости! Прости! Взываю к тебе! Господи! Прости нас, лихих сердцем, безумных мыслью, отверженных Тобой тогда, в ту страшную мартовскую субботу 1965 года.

Симон уже висел в дальней кладовке, уткнувшись носом в белую известь стены, а Клавдия все еще продолжала петь песни и пить водку, болтала с соседом, и жрала свинину.

Разумеется, Клавдия не хотела самоубийства Симона. Но ее пьяное признание мужу в измене стало не покаянием, а злорадством, потому как было ложью. Надо сказать, у Клавдии был повод для женского мщения. В те полтора десятилетия, когда Клавдия рожала, в России был запрещен официальный аборт. Клавдия сделала несколько криминальных абортов. Клавдия не хотела еще детей. Симон не был против детей, но и не отговаривал Клавдию от абортов, не останавливал. А должен был. Рассказывала потом Георгию Клавдия.

Дверь не стали взламывать, в квартиру попали через окно. Клавдия начала икать и плакать, пару раз потеряла сознание в присутствии милиционера и врача, которые освидетельствовали покойника. Клавдия была пьяна, позднее раскаяние было на ее лице. Она единственная знала о внешней причине самоубийства Симона. Но до самого конца своего никогда, ничего и никому не рассказала о последнем, предсмертном разговоре с Симоном. Предпочитая хранить за собой косвенную вину в смерти Симона.