Юрий Никитин - Мне – 65

Прожив в Москве год, выдержав пару проверок: в самом ли деле у нас брак настоящий или же обманываем родное государство рабочих и крестьян, мы развелись, я снова вступил в брак с Ириной и перевез ее с двумя детьми в Москву, где к тому времени являлся обладателем комнатки в коммунальной квартире по адресу: улица Горького, дом двенадцать, корпус семь.

Помню, перебравшись в Москву, я вошел в свою комнатку в огромной коммуналке, бросил на пол матрас, а пишущую машинку поставил на подоконник. Больше в комнате ничего, все остальное мое имущество: чайник и кое-какая посуда – на кухне. Там ветхий столик, оставленный предыдущим хозяином, но мне как-то по барабану, что этот стол видел еще коронацию Александра Третьего.

Через неделю, будучи по делам в Москве, зашел один из молодых харьковских поэтов. Аккуратненький, в дешевом костюмчике, при галстуке, улыбающийся, что значит – Карнеги штудировал, хорошо пострижен, чисто выбрит, словом, дама приятная во всех отношениях. И вот он, улыбающийся, переступил порог моей коммуналки, и: надо было видеть его лицо!

– Юра… ты здесь… живешь?

– Да, – ответил я жизнерадостно. – Напротив Моссовет, видел?.. И памятник Юрию Долгорукому рядом. Улица Горького, главная улица Москвы и вообще – страны!

– Да, но…

– Здорово, да? – спросил я ликующе. – До Красной площади – пять минут пешком!.. Вон башни Кремля… Эх, дом загораживает… Но все равно, я живу на улице Горького! Вот там Тверской бульвар, где наш Литинститут…

– Это хорошо, – проговорил он растерянно, – но… у тебя что, больше ничего?

Я огляделся, пишущая машинка на подоконнике, лист заправлен, пачка чистых листов наготове рядом с машинкой, а с другой стороны – листы с отпечатанным текстом.

– А что мне еще?

– Но… у тебя нет мебели!

Я еще раз осмотрелся, удивился:

– Ух ты, в самом деле. Ладно, как-нибудь поправим. Сейчас не могу.

– На нуле?

– Хуже, – ответил я честно. – В глубоком минусе. Да ладно, первый раз, что ли? Выкарабкаюсь.

Но по его лицу видел отчетливо, что никогда-никогда уже не выкарабкаюсь, что не надо было в Москву, не надо задираться с властью, не надо крамольничать. В Харькове я был писателем номер один, можно бы жить-поживать да пользоваться положением. А здесь мне полные кранты: в Москве много хищных щук, затопчут слоны, забодают бизоны, сожрут злобные гиены.

Кто-то из древних мудрецов сказал: если до двадцати ума нет, то и не будет, если до тридцати жены нет, то и не будет, если до сорока лет денег нет, то и не будет. Последнее – самое важное: без ума и жены прожить можно, а без денег и положения любой мужчина уже не мужчина. Но мне сорок, а это значит, что уже конец, осталось только лечь и помереть. Теперь, по возвращении в Харьков, можно объявить всем, что с Никитиным покончено! И пусть в местном отделении Союза Писателей СССР устроят на радостях неофициальный прием с половецкими плясками, организуют карнавал и праздничное шествие и по центральным улицам.

А день объявят праздником для местных писателей.

В продаже пакеты с молоком в полтора процента жирности, в два с половиной, три с половиной и, самое лакомство, – шесть процентов! Мы все, естественно, старались брать шестипроцентное, однако оно в продаже появляется редко. И тут же сметается с прилавков.

Ко мне в Москву приезжали посмотреть, как я устроился, как коллеги по харьковскому отделению Союза Писателей СССР, так и просто мои дорогие друзья. Как-то приехала Светлана, в Харькове она заведовала общим отделом райкома партии и выписывала мне партбилет. Я повел ее показывать Москву, завел по дороге в ближайший магазин на Тверской, тогда еще улице Горького, это оказался «Сыр», там, конечно, очередь, но в продаже нарезанные и завернутые в грубую серую бумагу куски сыра.

Светлана не поняла, почему я отмахнулся от пакета с нарезанными ломтиками сыра и потащил ее к соседнему отделу.

– А там что?

– Тоже сыр, – объяснил я. – Только это костромской, а тот вологодский. Костромской мягче, тебе понравится.

Она посмотрела на меня исподлобья.

– Зажрались, москвичи… Костромской, вологодский… Имена какие-то. У нас знают только одно название: сыр. И когда появляется в продаже, его тут же сметают.

– Здесь тоже не всегда, – признался я. – Но сейчас конец месяца. Да и то, видишь, все уже нарезано и расфасовано. Больше одного пакета не дадут.

– А если я снова стану в конец очереди?

– Можно, – согласился я, – но, во-первых, очередь громаднейшая… во-вторых, в третий раз уже не встанешь. И заморишься, и продавец так посмотрит, а то и откажется отпускать, очередь его поддержит…

Она покачала головой.

– Все равно зажрались! Подумать только, два сорта сыра!

– Иногда бывает сразу три, – сообщил я гордо. – Чеддер тоже появляется. Солоноватый и кисловатый такой, пикантный сыр. Но он совсем редко.

– С ума сойти, – вздохнула она. – Мы на Украине сыра годами не видим. А тут каждый месяц несколько сортов!

В Союзе Писателей СССР, согласно статистике, средний возраст писателей – 62 года. Средний возраст писателей-коммунистов – 71. А средний возраст членов парткома вовсе за 80 и далеко за восемьдесят. Это значит, что на заседания парткома почти никто не является: болеют или просто недомогают, доползти не в состоянии.

Положение сложилось совсем уж дикое, и тогда, чтобы как-то разгрузить пиковую ситуацию, двоих самых старых из парткома вывели, не дожидаясь, пока помрут, а на их места избрали самых молодых и достаточно ярких писателей-коммунистов, у которых безупречные личные дела: Петра Кириченко – он в писатели пришел из военных летчиков, и Юрия Никитина – этот прямо из литейного цеха.

Ну, а раз нас ввели в партком не ради наших красивых глаз, то и нагрузки на наши плечи обрушились чуть ли не все, которые несет на себе партийная организация. Самой малой и необременительной из них был прием партвзносов: мы с Кириченко сидели в самом прекрасном помещении ЦДЛ, теперь там валютный бар, и принимали от прозаиков их копейки. Хотя, конечно, время от времени некоторые выкладывали целые пачки крупных купюр. И так бывало не одноразово, как у меня, а из месяца в месяц. Такое впечатляло, тем более что максимальный размер партвзносов – всего три процента.

Появились полиэтиленовые пакеты, в которые в магазинах заранее расфасовывают творог, сыр, всякие овощи. Дома, выложив творог, любая хозяйка старательно выворачивает пакетик, тщательно моет под струей горячей воды и подвешивает прищепкой на бельевой веревке. Нередко, зайдя в гости, видишь на кухне или в ванной целый ряд таких пакетиков в процессе сушки.

Но пакетики все накапливались, я вспомнил тот случай с одноразовыми пробками, когда их тоже старались как-то приспособить. Эти пакеты тоже вполне новые, годные для наполнения снова и снова. И люди предыдущей эпохи ну никак не могут примириться с нелепой мыслью, что такие вот пакеты – одноразовые! Это же расточительность, безумная расточительность!