Юрий Никитин - Мне – 65

И – спадал флер очарования отважных ратоборцев с властью.

В моем детстве мы ходили бить тюринских и расшкинских. Потом – городских. Такой же рецидив в Москве в начале перестройки, когда одно время парни из крохотных Люберец держали в страхе всю Москву. Отличительная их примета: клетчатые штаны. В самой Москве находились умники, что решили смимикрировать и тоже пошили клетчатые штаны, чтобы боялись. Но так как ходили в одиночку, их тут же ловили и жестоко избивали, мстя.

Потом, конечно, центровые собрались и вломили люберецким раз, другой, третий. Все-таки в центре больше крутых парней, больше настоящих спортсменов, а не просто качков. Не помогли люберецким ни их подвалы с железом, ни засланные в их ряды для поддержки группы из КГБ: их мочили и размазывали по стенам так же просто, как и тупых качков, тем самым доказывая, что народ страшился мрачной славы КГБ, а сами кэгэбэшники оказались, тьфу, слабаки, трусы и, как показали события вскоре, во многом предатели и перебежчики.

Появились пластмассовые бутылки. Народ рассматривал как диковинку: легкие, из какой-то синтетики, неважно какой, но сразу же пошли слухи, что эта пластмасса ядовита и тот, кто покупает в таких емкостях, вскоре отравится.

Но нам жизнь не дорога, покупали. Из-за этих бутылок происходит другой болезненный перелом в сознании: пластмассовые бутылки оказались одноразовыми! Их нельзя, вот горе, сдавать в приемные пункты. Их там просто не принимают. Их надо, подумать только, выбрасывать. Даже слово такое поганое появилось: утилизировать.

Сперва такие бутылки все же накапливались. К любому зайди, у него этих бутылок… Тем более что пришло и другое полезное новшество: эти пластмассовые бутылки вскоре начали оснащаться не привычными уже жестяными колпачками, а пластмассовыми крышечками, что держатся на резьбе. Причем сразу видно, что никто не открывал бутылку с самого завода, там такое крепление, а если попытаешься открыть, то – щелчок, тоненькая полоска пластмассы, что удерживает пробку в неподвижности, рвется. Крутишь дальше, пробка по резьбе уходит вверх. Использовать ее можно многократно, так что хозяйки старались покупать всякие экзотичные пепси и кока-колы в больших емкостях, а потом держали в них домашние продукты.

На базарах сметливые бабки начали продавать молоко сразу в таких пластмассовых бутылках из-под всяких импортных прохладительных.

Сын напрасно пытался отмазаться от армии: хоть в десантники и не взяли, зато записали в стройбат. А там чеченцы и узбеки, которых в стройбатах большинство, установили власть кулака. Когда избитый и с поломанными ребрами бежал из части, дорожная милиция сняла его на станции Тайшет, то, видя его состояние, сперва позвонили мне в Москву, а уже потом – в воинскую часть.

Ирина тут же вылетела в Тайшет, где милиция опять же поступила мудро и человечно: составив акт, в каком виде сняли беглеца, передали этот акт Ирине и посоветовали ни в коем случае не отдавать офицерам, которые уже прибыли за беглецом.

А я тем временем ринулся в военную прокуратуру и добился посылки чрезвычайной комиссии для расследовании этого мерзкого дела. Конечно, комиссию долго отказывались посылать под множеством предлогов, я настаивал, ходил к Язову (Яузову, «Ярость»), теребил, привлек к этому Союз Писателей СССР, и вот наконец комиссия из Москвы в воинской части в Сибири.

Суд длился почти полгода. По пути выяснялось, что вся воинская часть работает на офицерских фермах, где разводят свиней. Это самые счастливые, остальные заготавливают лес на продажу. Этим жрать вовсе нечего: едят кузнечиков, жуков, ящериц, любую живность, что удается поймать, едят молодые побеги… Все они выглядят страшнее, чем узники Бухенвальда.

Комиссия узнала и про «танкистов», так называют тех беглецов, что, убежав из части, даже не пытались уйти на поездах, а прячутся в Братске и других городах в канализационных люках. Горожане знают о них, многие жители берут в магазинах по лишней булке хлеба и, завидя слегка отодвинутый люк, бросают туда хлеб.

Однако редко кому из «танкистов» удается пережить зиму

Полгода пришлось и работать, чтобы оплачивать гостиницу и содержание в ней Ирины и сына, и постоянно следить, чтобы суд не замяли, не прервали, не отложили снова и снова, чтобы теперь уже военные не отмазались…

Но для меня страшное напряжение привело к тому, что начало болеть сердце. Все сильнее и сильнее. Наконец боли стали такими дикими, что я, всю жизнь ненавидевший любые лекарства, начал горстями поглощать все, что в изобилии на полочке у Ирины: валокордин, корвалол, кордигит, нитроглицерин. А когда они начали заканчиваться, я выползал в аптеку и закупал столько, что хватило бы на средних размеров больницу.

Боль чуть отпускала, но никогда не оставляла. Иногда от жуткой рези в груди я почти терял сознание, но, сцепив зубы, заставлял себя держаться. Нет времени идти к врачам: каждую минуту Ирина может позвонить из Братска и, рыдая, сообщить о новой задержке. Нужно быть готовым, проглотив горсть лекарств и держась за сердце, выйти из дому и снова идти в московскую, то есть всесоюзную военную прокуратуру.

Полгода все это длилось, мучительные и бесконечные полгода, а когда все закончилось, воинскую часть расформировали, Ирина привезла сына в Москву. Его перевели в подмосковную часть, где из-за близости Москвы и возможных комиссий порядки гораздо строже. Когда его наконец-то доставили в подмосковную часть и там оформили, прикрепили, боль постепенно начала отпускать. И снова не до врачей, сложности и здесь, под Москвой, нужно улаживать, нужно все делать самому, но это уже совсем другой уровень, так что боль постепенно утихла. А в Сибири офицеры рыдали слезами размером с картофелины: лишились рабов и крупных свиноферм!

А через год на ежегодном осмотре – в Литфонде для писателей ежегодная диспансеризация! – врач, рассматривая кардиоленту, спросил с удивлением, почему в его записях ничего нет о моем инфаркте миокарда, который случился у меня, судя по шраму, десять-двенадцать месяцев тому назад?

Еще в 1976 году на Всесоюзном семинаре молодых писателей-фантастов я познакомился со Станиславом Гагариным, писателем-моряком, штурманом, веселым и шумным человеком и, как это нередко бывает в писательской среде, беспробудным пропойцей.

Когда началась горбачевская борьба за трезвый образ жизни, в Союзе Писателей сопротивлялись, как могли, но бесконечно откладывать нельзя, из ЦК партии настаивали, пора создавать Общество Трезвости, они уже созданы во всех учреждениях, на всех предприятиях, заводах, остался неохваченным только Союз Писателей…

Чтобы дело не сорвалось, на это мероприятие прибыли из ЦК высшие иерархи партии, уселись за стол с красной скатертью и буравили сидящих в Большом зале острыми взглядами. Мы, рядовые члены партии, сидим и злимся, но, что делать, дисциплина обязывает, вот сейчас и у нас будет создано это дурацкое Общество по Борьбе За Трезвость…