Виктор Улин - Денис Артемьевич Владимиров

(Попутно отмечу, в своей шапке доцент Владимиров напоминал автора « Исповеди » (по портрету из Шотландской национальной галереи, в меховом горшке на умной голове) – даром что Руссо звали Иваном Яковлевичем, а Денисом был другой мыслитель, Дидерот.)

Говорил он, мягко картавя и не заботясь, всё ли понимают слушатели.

Любил вздохнуть и посетовать, ненавязчиво побрюзжать, в поздние годы – лечиться от болезней, какие были и каких не было.

Во время застольной беседы утихомиривал жену – веселую и болтливую – программной фразой, всегда одной и той же:

– Ляля! Не галди!

И делал это с таким выражением, будто вокруг работали отбойные молотки.

(А мне ужасно нравилась нетрадиционное сокращение имени, которое использовал Денис Артемьевич.)

Впрочем, усталость от жизни была объяснима, о чем я тоже напишу.

И в то же время мой старший друг был одним из самых светлых людей, кого довелось знать. Оказавшись рядом, мне не хотелось покидать его теплое поле.

А относительно русскости скажу, что при словах « классический русский барин » я всегда вижу перед собой Дениса Артемьевича Владимирова.

Причем не только из-за того, что по отцу ему досталась замечательная фамилия – простая звучная, одна из самых благородных.

Хотя, увы, счастья быть барином ему не выпало – равно как автору этой книги.

Моя мама родилась 8 ноября 1930 года в городе Ленинграде.

Ее дом (дореволюционный, бывший доходный, принадлежавший акционерному обществу гвардейских офицеров) на улице Красной Связи пощадили бомбежки; мама показывала те места во время первой поездки на берега Невы. Сообщение о войне настигло маму на дачной платформе Ольгино. Осенью 1941 она была эвакуирована в Уфу. Томимая памятью о детской среде обитания, после войны мама поехала учиться в Ленинград. Она могла остаться там навсегда: ее жених был ленинградцем. Ленинградцем мог стать и я, не умри мамин избранник от рака мозга между 4 и 5 курсами…

Но все произошло, как произошло; по окончании ЛГУ и аспирантуры мама простилась с Ленинградом, в Уфе от отчаяния вышла замуж за бывшего одноклассника.

(О том, какое отчаяние рождает в душе нормального человека возвращение из цивилизованного города в Уфу, я писал уж много где.)

Отсутствие любви в браке безвременно уничтожило отца, да и сама мама до конца дней не была счастлива. Воистину судьбы людские находятся в руках недоброго существа.

Денис Артемьевич Владимиров родился в 1929.

Увы, во времена возможностей я ничего не узнал о его глубоких корнях. Помню лишь, что в роду у него кто-то был художником. И происходил мой старший друг из такой семьи, что с его именем у меня ассоциируется само слово « интеллигент ».

(Позже в моей жизни появился еще один человек, тоже ставший символом интеллигента высшей пробы.

Им оказался сокурсник по Литинституту, петербуржец драматург Юрий Ломовцев.

Я наслаждался его обществом как источником светлой, чистой, разумной силы. А теперь понимаю, что даже внешне имелось сходство между Юрой и тем молодым Денисом Владимировым, какого я не успел застать.)

В Денисе Артемьевиче сконцентрировались лучшие черты мудрого русского интеллигента. Они видятся мне прежде всего в отношении к среде обитания.

Было во Владимирове – как в любом умном человеке – некое, я бы сказал, латентное фрондерство.

Например, переселившись в Старый Петергоф после того, как мат-мех факультет переехал на станцию « Университет » (по Балтийской железной дороге между Старым Петергофом и Мартышкино), при отлучке в Ленинград он всегда говорил, что едет « в Петербург ».

(Я и сам, пораженный тем же фрондерством, в студенческие времена именовал город Петербургом.

Но с тех пор, как пришедшие к власти « демократы » вернули Петровское название, говорю и пишу « Ленинград ».)

Но тем не менее он ни при каких обстоятельствах даже на словах не примыкал к осознанной оппозиции власти.

Как не мог примыкать нормальный человек, наделенный умом и талантом, занимающийся любимым делом, достигший в Советской стране служебного положения, имевшего доцентский оклад в размере 320 рублей (при зарплате рядового инженера – 120). К тому же не вынужденный решать жилищные проблемы за свой счет, получивший от университета квартиру с « прибавкой » к норме площади в размере 18 м 2– для рабочего кабинета, какие были положены при советской власти научным и творческим работникам.

(Я и сам, вернувшись в Уфу кандидатом наук, успел пожить при 18-метровой льготе ЖКУ; правда, доцентом стал уже во времена, когда интеллектуальный труд в постперестроечной России потерял свою оплаченную востребованность.)

Но все это: и звание доцента, и дополнительная жилплощадь – пришли к Владимирову в будущем.

А в 1941 году, двенадцатилетний, он жил в мрачном доме на Васильевском острове.

Эвакуироваться Денис Артемьевич не стал.

Причин тому я тоже не знаю.

Возможно, ехать было некуда (хотя кому из тех, кто маялся по Ташкентам и Уфам, было « куда »?).

На протяжении десятилетий муссировалась тема о том, что « истинные ленинградцы, влюбленные в свой город, не могли бросить его в тяжелую годину ».

(Правда, « година » по-украински означает на « год », а всего лишь « час ».)

В этот пропагандистскую ложь я тоже не верю; лишь одурманенные коммунистическим духом люди могли обгаженные собаками углы дворовых « колодцев » и гранит Петропавловской крепости – главной тюрьмы России – ставить выше собственных, единственных и невозвратимых жизней. А семья Владимировых не принадлежала к социуму умственных рабов.

Скорее всего, с ними произошло то характерное, что уничтожило миллион их земляков, лежащих сейчас на полях мемориальных кладбищ Ленинграда – Пискаревского, Серафимовского, еще нескольких менее известных.

Сначала они пребывали в иллюзиях « малой крови, могучего удара », потом не осознали угрозы, а потом…

Потом исчезла возможность уехать – и все скончались от голода, защищая замшелые стены.

(Ведь мама моя и бабушка уехали лишь потому, что дед, человек союзного масштаба, руководил эвакуацией одного из оборонных предприятий.

А вот бабушкины родители « бежать » отказались, остались беречь квартиру на улице Красной Связи.

Дом выстоял, но прадедушка Александр Игнатьевич умер страшным февралем 1942 и похоронен в безымянной общей могиле.

Правда, прабабушка Дарья Дмитриевна была вывезена по Дороге Жизни и прожила в Уфе еще несколько лет.)

О блокаде Денис Артемьевич вспоминал без напряжения, хоть и без охоты.

Много позже, в 90-е годы прошлого века, когда я вступил на путь литературы, он прислал мне воспоминания о 900 днях.