Галина Сафонова-Пирус - Ведьма из Карачева. Невыдуманная повесть

– Этот – туда-то смотрел, этот – туда-то…

Но самое-самое гадание было такое: ставишь перед собою и позади по зеркалу, зажигаешь две свечки по бокам и смотришь… Шура Кулабова раз так-то сидела-сидела да как хлопнить по столу:

– Видела! Луг, луг зеленый и Митроха по нём идёть. – А Митроха этот был такой здо-оровенный и бураломный 44 44 БуралОмный – Неадекватный, непредсказуемый. малый! – Неужто, за Митроху выйду?

А ну и не за Митроху вышла… И моя мать рассказывала, что так-то раз гадала по зеркалу и видела своего мужа… Да нет, глаза там, лицо отчетливо не видела, а вот смутно видела: выходить будто из какого-то лесу в красной рубахе и боком, боком из кустов-то лезить… Не, мне ничаво не мирешшылось, сколько ни смотрела. Правда, раз так-то и рошша заблистала… А то, бывало, смотрю-смотрю, пока голова не закружится, и ни-ичего не увижу.

Много праздников было. После Крещенских Сретенье подходило, потом – Масляная. Блины жарили, рыбу, игры на улицах разные затевали, ребяты по хатам ходили, молодых водой обливали. Придуть, вот и готовь им угошшение, а если муж скупой попадется и заартачится, то выволокуть его молодуху на улицу и водой обольють. Вот тогда сраму то!.. А возле церкви «Всех святых» столько народу сходилося и такие кулачные бои устраивали! Потом Загвины начнутся, тогда уже семь недель скоромного не ели, а незадолго перед Пасхой, в Чистый Четверг, к вечерне ходили, стоянием это называлося. И со свечками обязательно, для них еще фонарики такие делали, чтобы огонек домой донести. И если сберегуть, то им на верии 45 45 Верия – Деревянная перекладина над воротами. и прокоптють крестик… от сатаны что б… или враг какой не пролез бы. Ну, а под Пасху, до того, как вынясуть плашшаницу 46 46 ПлащенИца – символ покрова Иисуса Христа. , в церкви можно было и часы почитать. На аналою обязательно Евангелие лежало, и кто грамотный, тот и подойдёть, почитаить полчаса, час. Громко, вслух… у кого голос хороший. На Пасху мно-ого народу сходилося к церквам со всех деревень, но не было такого, чтоб подралися. Ну а мы, девчонки, пообегаем все церкви, а потом обязательно в город побегим, в Казанскую, она же я-ярко освешшалася! Как раз напротив нее Кочергин жил, купец первой гильдии, он-то и подвел к ней электричество. Ох, и красива ж была! Как придешь в эту церковь, так вся полыхаить! А иконы какие были, а певчие! Помню, так и дожидаешься, когда «Аще во гроб» запоють, ведь тогда над царскими воротами выходили три мальчика и как запоють! Аж душа замирала!.. После Казанской церкви опять к Тихонам своим направлялися. Прибягим, да и забьемся где-нибудь в уголок. Мы же наморимся за ночь-то и так спать захочется! А в ней тепло, певчие поють, да и освещена была еле-еле, вот и поспишь в уголке. Потом освятим пасхи и пойдем на кладбишше разговляцца. Придешь, покрышишь яичка на могилочку, от пасхи кусочек отломишь и тоже покрышишь. Там же много птиц было, вот они и помянуть… И Вознесенье хороший праздник был. Взрослые друг к другу в гости ходили, песни пели, а мы, девчонки, кукушку хоронить отправлялися. Соберем денег, конфет купим, пряников и пойдем ватагой за этой кукушкой на Петлин луг… И какой же он прекрасный был! На нем же столько цветов разных цвело, счету нет!.. Ищем-ищем в траве кукушку, найдем, наконец, выроем это растеньице… Да корень у него был… ну, как человечек какой! Человечек и все тут. Нарядим эту кукушку в платье, в фату и станем хоронить. Похороним, придем домой, а ребятишки отроють, прибягуть следом, расскажуть… а бабки ишшо и зашумять на них: какой грех то, мол, сотворили! А нам опять надо её зарывать… Потом Троица подойдеть, наш девичий праздник. И к нему обязательно всем девкам белые платья шили с разными бантами, а хаты убирали березовыми ветками. Они ж как раз к тому времени распускалися и такой запах от них в хате стоял!.. Светлый, радостный праздник был. А за Троицей – Тихоны подходили, потом – Петров день, Ильин день, Большой Спас… это когда яблоки можно убирать. Так что сколько ж праздников праздновали!.. А что после революции? После расправилися со всеми праздниками, как и с буржуями. Помню, тогда я уже снова на фабрике работала. И было голодно, холодно, а как раз Пасха ранняя подошла. Но приоделися мы, в церковь сходили, пришли домой, глядим… Бяжить с другого края деревни Наташки Моськиной сестренка:

– К нам солдаты пришли! Наташку забирають!

Гляжу, и к нам идуть с винтовками за плечами:

– Почему на работу не пришла?

– Праздник же, – говорю. – Как же?..

– Значит, молилась? В церковь ходила? – один заорал. – Теперь праздновать будешь, когда советская власть назначит! Ну-ка, собирайся.

Вот и повели нас с Наташкой… Как куда? Да в тюрьму. В ту самую, что после революции распустили. Привели, посадили… Комнатушка, правда, как и комнатушка, не такая уж и страшная. Лавочки стоять вдоль стен, стол посередке. Только на окошке – решетка. И вот как дали мы там реву! Уж так ревели, так кричали! Часа два, должно. Наконец, солдат с винтовкой вышел:

– Будете еще молиться?

Кричим:

– Не-е, дяденька, не будем!

– Ну, тогда идите. Пока отпускаю вас.

Выскочили оттудова опрометью 47 47 Опрометью – Убегать быстро, в испуге. ! Прибежала я домой, а мамка:

– Чего зареваная такая, били тебя чтолича?

– Да не били, мам! А в тюрьме мы посидели!

По нашим-то понятиям, это ж срам какой!.. в тюрьме оказаться. Раньше-то, кого и осудють хоть на две недели, так до чего ж это ужасным казалося! Чичиха всё вином подторговывала, и вот раз наскочили на неё, забрали и повели в тюрьму. Так все дворы провожали до конца деревни! Видишь, как было!.. Ну, а тогда пришли к нам вечером ребяты, девчаты, а мы си-идим… И никакого настроения нетути. Вроде как оборвалося чтой-то в серёдке. А на первое мая… Пришли мы с Динкой как всегда, на работу, а там музыка играить, народ разодетый гуляить! Мы – домой скореича! Да дальними улицами, по заречью. Прибегаем, а мамка:

– Что вы? Кто вас напугал?

– Да мам, там же все праздник празднують, а мы – в ботинках солдатских…

Вот так-то и научила нас власть новая какие праздники праздновать, а какие – нет.

Шёл мне уже двенадцатый год 48 48 1914 год. . И всю зиму проработала я на фабрике, но не на той, что раньше, а у Бардюков… Да были такие Бардюки, молодой и старый. Спросють так-то: «Ты у какого работаешь?» «Я у молодого. А ты?»» «Ну, а я у старого». Так вот я работала у старого, и платили у него рабочим хорошо. На бородке по сорок копеек в день, а на ческе по пятьдесят, и за эти деньги тогда можно было аж четыре аршина ситца купить. А трепачи и вовсе по рублю в день зарабатывали, двадцать пять в месяц… корова столько ж стоила. Фабрика у старого Бардюка была большая, так за зиму я должно десять профессий сменила. И бородила, и костру трясла, и в барабане бегала, и вьюху тянула, и лябёдку крутила… А лябёдки эти для прядильшыков были поделаны. Бывало, заправится тот пенькой, спрядёть небольшой кончик и зацепить за ролик. А на эти ролики ремень был накинут, он-то и соединял их с лябёдкой. Прядильшык пятится по просаду и прядёть. А просад этот дли-инный был, на цельный квартал, должно, но открытый. Навес делали только над вьюхой и барабаном, там хорошие, крепкие сараи стояли, с притворами, чтоб пыль вытягивало. И ходили в просадах по четыре прядильшыка, как дойдёть какой до конца просаду, спрядёть нитки, так и поколыхаить ими или крикнить. Тогда съемшык р-раз и сымить их с роликов. Сымить и – в жом. Без жома нитки не сматывали, не-ет, обязательно через него пропускали. А был он сделан из то-олстых канатов и когда нитки через него протягивали, то на них ни костриночки не оставалося. Аж заблестять. Так вот когда съемшык срастить нитки с концом, который на вьюхе, то и крикнить нам: