Александр Соколов - Александр Кравцов. Жизнь театрального патриарха

Жить они стали впроголодь. Однажды Саша увидел, как его бабушка нищенствует у церкви на Лиговке: ей подавали обломки хлеба. Увидев внука, она попросила отнести собранное домой.

Саша, сдерживая рыдания, шёл домой и думал: «Хуже нищих… Мы – хуже нищих!»

Дома, увидев на кухне топор, схватил его и закричал:

– Убью его! Он не имеет права жить! Убью!

Мать, услышав крики, вбежала, пытаясь выхватить топор. Но сын с размаху ударил по подлокотнику старинного дивана. Крепкое дерево устояло, остался лишь рубец. Это отрезвило его.

Вечером того же дня он взял с собой удостоверения на медали (к первой прибавилась ещё «За Победу над Германией») и отправился на товарную станцию близ Московского вокзала. Он надеялся на понимание и поддержку фронтовиков из бригады грузчиков. Те нашли ему место.

Мать отыскала работу архивариуса, с утра до позднего вечера приводя в порядок пыльные подшивки в разных учреждениях…

Настало лето. Мать отправила сына на отдых к родственникам в Ростов-на-Дону.

И там произошла судьбоносная встреча с будущим патриархом Всея Руси, а в то время иеромонахом Пименом. Об этом написано в рассказе «Мой Чёрный Монах».

После Великой Отечественной войны из Соединённых Штатов Америки объявился на Ростовской земле епископ Сергий (под этим именем скорее всего имеется в виду митрополит Вениамин). Всю войну он просидел в Америке, жил там припеваючи.

Вот его краткая история.

Митрополит Вениамин (в миру Иван Афанасьевич Федченков) по благословению митрополита Сергия в мае 1933 года приехал в Нью-Йорк. В ноябре того же года он был назначен архиепископом Алеутским и Северо-Американским, и пробыл в Соединённых Штатах всю Великую Отечественную войну и дольше вплоть до февраля 1948 года, жил там припеваючи.

12 февраля 1948 вернулся окончательно в Советский Союз, какое-то время возглавлял Рижскую епархию и 27 марта 1951 года назначен митрополитом Ростовским и Новочеркасским.

Приехал в Ростов-на-Дону весь в золоте и бриллиантах. Заказал себе самую дорогую машину ЗИЛ–110, на которой ездили только высшие чины советского государства. Среди всеобщей послевоенной нищеты не стеснялся выделяться своим богатством и роскошью.

Шло время, к нему присматривались и наконец пожаловались на него патриарху Алексию I. Он направил к епископу отца Пимена, иеромонаха самого строгого жития, но увещевания на «американца» не подействовали. Тогда патриарх принял решение отстранить Сергия от епархии и сослать его на послух и покаяние во Псково-Печерский монастырь, а владыку Пимена поставить над тем монастырём наместником, чтобы было с кого пример брать.

Иеромонах Пимен приехал в Ростов-на-Дону за «неисправимым американцем». Прощальная служба епископа должна состояться в соборе Рождества Пресвятой Богородицы, главном храме Ростова-на-Дону на Николаевском переулке (ныне ул. Станиславского, д.58). Пимен приехал раньше епископа, за ним невольно стал наблюдать Саша:

«Чёрный монах, крестясь и кладя поклоны иконам по обе стороны главного иконостаса, вошёл в алтарь и остановился на молитву. Необычна была бедность его лица в южном городе, где нехотя загоришь. Строгость этого человека не отпугивала, за ним хотелось наблюдать, понять его.»

Потом явился сам Вениамин.

Служба была примечательной. Вот как описана она в очерке «Мой Чёрный Монах»:

«Несколько диаконов чинно прошли к машине, распахнули дверцу, под локти подхватили выходящего [Вениамина] . Он вырос между ними, отсвечивая на солнце бисером, камнями и металлом. Зрелище отдавало византийской пышностью…

Епископ [Вениамин] глядел на них [на паству] как Христос на тех, кто нахватал камней, чтобы побить грешницу. Люди занервничали, кое-где начали всхлипывать, замелькали носовые платки.

Он умолк. На несколько секунд наступила жуткая тишина. Даже всхлипы пропали.

И тогда на толпу обрушилась вулканическая лава.

– Разве камень, – прогремел владыко и бросил вниз левую руку с напряжённым указательным пальцем, – может подняться на попирающего его?

Накалив атмосферу горечью к несправедливо обиженным, он открыто пошёл в атаку, подбросил посох, поймал его в воздухе и выкрикнул:

– Разве посох может ударить владельца своего?

И после паузы, воздев глаза и свободную руку, негромко, с горьким упрёком, вопросил:

– Разве паства может подняться на пастыря своего?..

И все до единого начали повторять, словно речёвку на политической манифестации: «Прости, владыко! Прости, Христа ради!»

Саша чуждался стадности, не любил толпу и среди неё чувствовал себя чужаком.

Он вышел из храма.

Законы овладения толпой и доведения её до экстаза, как это делали Гитлер и Муссолини, он прекрасно знал. Поэтому, увидев это в храме, был огорчён и раздосадован такой прощальной проповедью опального епископа.

Ему стало не по себе. Саша облокотился на кирпичную тумбу соборной ограды. Задумался. Вдруг почувствовал рядом с собой кого-то. Поднял голову. На него смотрели проникновенные глаза Пимена.

– Тебе худо, сын мой?

– Нет, уже ничего… Благословите, владыко!

Получив благословение, Саша снова опустил голову.

– Простите меня, но я ничем не болен, а у вас много забот, я знаю, мне говорили, и вообще – я был там… Как говорится, душе стало душно. Пройдёт. Вы уж простите, что я вас так…

Пимен глядел в его глаза участливо и строго.

– Ты был в храме, и после этого заболела душа? Тогда мне нельзя тебя оставить.

– Я здесь недавно и скоро уеду.

– Вот видишь: и я – недавно, и тоже уеду. Молитва облегчает мучения верующего, а с тобой вышло по-другому. Я понимаю: даже в храме может что-то расстроить, но почему так мучительно?

Он доверил Пимену свои злоключения с ненавистным Валеевым, о поведении опального епископа.

– Никогда не думал, что мародёры проникли и в храмы Божии! Ведь я помню, как в годы войны открывали церкви, как служили священники в Ленинграде, Ростове, Таганроге, Керчи; как люди верили им и выживали в нечеловеческих условиях… Да и как не верить, когда все ленинградцы знали, что наш митрополит, а теперь – патриарх, всю блокаду день в день провёл со своей паствой? В окно его кабинета залетали осколки снарядов, врезались в стены, его чудом не ранило, даже не зацепило!.. И почему же даже в церковь заползают разные гады, и нет им настоящей кары?..

– Сколько лет тебе было в мае сорок пятого?

– Почти пятнадцать.

– Мне было пятнадцать, когда принял монашеский постриг. В двадцать пятом году…

– Разве тогда это было возможно?

– Даже во времена Нерона христиане создавали свои обители… Как тебя зовут, сын мой?

– Саша… Александр!