Борис Шагаев - О театре и не только

Председатель СНК Анджур Пюрбеев самолично устроил молодого писателя в органы ОГПУ, а позже Басангов сам ушёл. И я знаю почему. Вины Басангова здесь нет. И то, что театру вернули имя Баатра Басангова – здравое решение. У нас не так уж много знаковых фигур, людей, которые внесли вклад в культуру, чтобы мы так огульно вычёркивали их из истории калмыцкого искусства. Баатр Басангов один из тех, кто внёс неоценимый вклад.

А в наши дни кому-то понадобилось сделать ревизию по личности Б.Басангова. Произошла реорганизация калмыцкого театра в музыкально-драматический театр, без имени Б.Басангова в 1993 по указу президента Илюмжинова.

Нет идеального человека. Не идеально и человечество. Мы все грешны. Почему убрали имя Б.Басангова из названия калмыцкого театра никому ничего не объяснив? Общественность молчала. Авторы, которые это сделали, так ничего и не объяснили. Мы нация, которая потеряла язык, ни перед кем не в ответе. Мы сами вершим свою судьбу. Вот только какую?

Портрет в интерьере эпох. Мэтр Каляев.

Эти неполные воспоминания больше года пролежали в одной газете, потом в другой. Прошел юбилей поэта. Уже много лет нет мэтра, а статья о нём не напечатана. Но каляевская боль занозой сидит в моём сердце. Некоторые зарисовки о лагере остались в «подкорке», а многие улетучились. Каляев остался для меня близким человеком. Я его уважал и уважаю. Как скульптора Никиту Санджиева, художника Гарри Рокчинского, поэта Давида Кугультинова, с которыми общался.

Санджи Каляевич часто говорил о смерти. Но звучало это в его устах не трагически, а как сожаление, что мало сделано. Ему было жаль потерянного времени не по его вине.

О Каляеве я был наслышан еще в Сибири. Мать рассказывала. Он был первым директором калмыцкого довоенного театра, а она служила у него, как раньше говорили. Молодая актриса, после окончания Астраханского техникума искусств, уважала его и боялась. Он был тогда уже знаменитым поэтом.

Познакомил меня с Санджи Каляевичем актёр калмыцкого театра Л.Н. Ах-Манджиев, о ком у нас в театре тоже осталась добрая память. Знакомство произошло летом у Красного дома. Была жара, не до знакомства. Каляев проявил безразличие к молодому выпускнику в белых брюках. На том и закончилось наше знакомство. Это было в 1966 году.

Каляева арестовали в 1937 году в Элисте. Затем его, Эрендженова и Сян-Белгина отправили в Сталинград. Там же, 16 января 1938 года, расстреляли председателя Калмыцкого Совнаркома Анджура Пюрбеева. Народный поэт Калмыкии Санджи Каляев восемь лет «отпахал» в советском концлагере, и в 1948 году еле живой ускользнул от неминуемой смерти. Его, доходягу, «актировали». Срок Каляев отбывал вместе с Константином Эрендженовым. А вот Хасыр Сян-Белгин попал на Колыму в другое место. Им троим сфабриковали страшную для того времени 58-ю статью и отправили в арестантском вагоне на восток – образумиться. Но все понимали, что это конец. Вот так партия и правительство во главе со Сталиным охраняли самый справедливый и гуманный строй в мире.

Арестанты ехали более месяца, потом с Приморской бухты их отправили на пароходе на Север. Через пять суток выгрузили на суровом и мрачном таёжном берегу. Потом на машинах развезли по местам, где им предстояло жить и выживать – в одном из тысяч трудовых лагерей.

1937–38 годы – пик трагических страниц в истории России. Он пошел на спад после смерти Сталина. «До» и «после» 37 года аресты и каторга были, но не так полномасштабно. В тот период бдительность переросла в «шпиономанию», стала болезнью, охватившей всю страну. Каждому слову, сказанному по пустяку, придавался зловещий, тайный смысл. По всей стране, в каждом трудовом коллективе, в каждой ячейке насаждались осведомители и добровольные «стукачи». Не обошла стороной эта трагическая волна и калмыков.

Вспоминается случай в Ики-Бурульском районе. Было это в начале войны. В тенёчке мужики балабонили о войне. Один из них сказал, что лучшая машина – «полуторка». Другой – ЗИС, мол, лучше, а хотонец Божаев вдруг ляпнул: самая лучшая машина – студебеккер. Откуда он узнал про студобеккер, осталось загадкой, но на другой день его загребли, причём надолго. На 12 лет. Художник Очир Кикеев рассказал об этом.

В «мясорубку» 1937 года попали многие достойные сыны калмыцкого народа. Каляев и Эрендженов попали в один лагерь. Живых скелетов заставляли работать по 16–17 часов в сутки. Лагеря были окружены заборами и проволокой. Мороз стоял и в бараках. На таком морозе нельзя было думать. И не хотелось ни о чем думать. Душа и тело промерзли и навсегда остались холодными. Особенно душа.

Деревья на Севере умирают лёжа. Ветер и мерзлота делают своё дело. На материке деревья умирают стоя. Корни держат дерево. А люди на зоне умирали и лежа, и стоя. Стоял, стоял, упал – и всё… Если хоронят, то выроют ямку в десять сантиметров, бросят труп и набросают камней. И лежит безымянный в вечной мерзлоте. В лагере чувства притупляются, смерть становится обыденной. Человеческая жизнь – ничто. «На Севере я видел человеческих смертей слишком много для одного человека», – как-то сказал Каляев.

На лесоповал и в забой ходили пешком. Километра два. Сопровождал заключенных вооруженный конвой с собаками. Держали по 16 часов, привозили промёрзшие пайки, иногда консервы – по одной банке на двоих. Работать было трудно только первые пять-шесть часов, а потом терялось ощущение времени и топором махали, чтобы совсем не замерзнуть. Следователи и бригадиры допрашивали по любому случаю. Нанимали за махорку, миску супа ложных свидетелей и клеветников. Вербовали голодных. Говорили, что это государственная необходимость – лгать. Угрожали, подкупали. Маховик, запущенный властью, работал безотказно. Людей превращали в лагерную пыль, говорящих автоматов, исполняющих любую просьбу. Личность деградировала до конца. На подлость и клевету не шли только единицы.

В лагере сидели политические и «блатари»-уголовники. Сильного противостояния не было, но крепкие стычки бывали. Блатные на время притихнут, ждут момента, чтобы взять реванш, и подло, исподтишка, из-за угла могут пришить. «Мы с Костей не контактировали с «блатарями», и они нас не трогали. Мы учили их завязывать веревку калмыцким узлом. Они дивились, – вспоминал Каляев. – Потом нас оберегал бригадир нашей «десятки». На свободе он был директором МТС где-то на Кубани. Партийцем. По наколке «стукача» загремел в 1944-м. Он мне и сказал по секрету, что всех калмыков выслали в Сибирь». «Так что ты – враг народа и я – враг народа, и нам надо держаться вместе», – сказал бригадир Каляеву.

«Ты понимаешь, что со мной было?! Во-первых, когда узнали, что всех калмыков выслали. У нас с Костей была хоть какая-то надежда, а после сказанного и эта надежда затухла. И второе. Всё думал, почему бригадир сказал, что мы враги народа и нам надо держаться вместе. Какой-то подвох что ли? Мы же всего боялись. Жить-то хотелось, хотя мне уже было 39 лет. Мы с Костей стали сторониться бригадира, не попадались ему на глаза. А тут я совсем пал духом и заболел. Ныли ноги, спина, зубы стали выпадать. Ни лекарств, ни жратвы. Варили в котелке иголки елей и сосны, пили это вонючее варево. Витамин С таким способом в организм совали. Однажды вечером в бараке бригадир мне шепнул: «Завтра иди на кухню. Станешь на хлеборезку». Думал, провокация, но утром пошёл. Косте пока не сказал, боялся даже земляку сказать. Такие вот дела были. А вы, молодые, сейчас всем недовольны. Вы многого не понимаете», – и аксакал замолчал.