Борис Шагаев - О театре и не только

А «враг народа», директор МТС с Кубани, имел контакты с начальником лагеря, а тот, в свою очередь, был приятелем какого-то начальника в Магадане. В общем, этот «враг народа» с Кубани помог актировать хромого писателя Каляева. Хромоту Санджи Каляев на Колыме «усилил», и это где-то спасло его. Повезло писателю – повезло калмыцкому народу. С Сян-Белгиным я был знаком мимолетно, да и он был не словоохотлив и замкнут.

В 1968 году судьба свела меня снова с Каляевым, но уже на долгие годы. Не помню, как это было, но поэт в разговоре мимоходом сказал, что пишет пьесу. Зная его возраст и зная, что он не писал пьес, я не заострил внимания на его высказывание. Но Каляев не такой человек, как я понял позже, уж если он чего захочет, добьется своего. Встреча состоялась у него дома, после того как я прочел пьесу. Он мельком прошелся по своей молодости и дал добро на постановку. Он сказал так, как будто дал шедевр. Каляев был прав. Он знал себе цену. Это я понял только через много лет после постановки. А.Э. Тачиев, директор театра, узнав о контакте с Каляевым, одобрил меня и, подбодрив, предупредил: «Побольше слушай его и молчи. Он много знает. Не перечь ему. Человек с характером». Не всегда шло гладко. Особенно в период, когда мы встречались на Пионерской (ныне ул. Городовикова). Там был рабочий кабинет Каляева. Приходил я к нему в 7 утра, до жары. В 8 или 9 часов заканчивали обоюдные споры по любому поводу. Но начинали разговор не о пьесе. Вначале он минут пять молчал, сидя на диване, о чем-то думал. Я тоже сидел и делал вид мыслящего человека. Потом Каляев произносил тяжело, устало одну фразу, как будто мы работали уже часа три: «Ну, какие новости?» Не успевал я раскрыть рот, чтобы выдать глобальные мысли, как Каляев уже костил молодежь. Костил за инфантильность, за незнание языка, за незнание прошлого и т.д. Помня наказ директора театра Тачиева, я молча слушал. Теперь понимаю его боль за уходящее прошлое, за потери каких-то национальных качеств. Он очень переживал, что молодежь пьёт, бесцельно проводит время, не чтит старших, родителей, теряет самобытность. Народ наш в целом мирный, трудолюбивый растрачивает силы на мелочи жизни. Он выговаривался, и на этом мы заканчивали работу над пьесой.

Однажды придя к нему, я увидел фотографию академика Александрова А.П. с дарственной надписью. Полюбопытствовал. Он сказал – родственник. Вот так, ни много ни мало, родственник. Академик Александров, лауреат Ленинской премии, трижды Герой соцтруда, был «Очень Большим Секретом» в нашей стране. В кабинет института атомной энергии имени Курчатова в былые дни посторонних не допускали. Хозяин в течение полувека был засекречен. Его жизнь и труд просто рождали государственные секреты. Это и метод размагничивания кораблей, и атомные реакторы для электростанций, и дейтерий для ядерных бомб. И вот этот человек – родственник Каляева. Он действительно был родственником Санджи Каляевича. А фотографию подписал сам академик в Элисте. Александров часто отдыхал под Астраханью, на острове, и тайком от охранников и КГБэшников заскочил на час в Элисту (его охраняли, оберегали). Его сын был женат на дочке Санджи Каляевича от первой жены, Марголис.

По пьесе. В первом варианте герой Церен рассказывает о своем скакуне Аранзале (страницы 3,4). Монолог об Аранзале был в поэме. Впоследствии перенесен в пьесу. В поэме это возможно. Для сцены это много и утомительно для зрителя. На сокращение монолога автор ни в какую не шел. Нужен был сильный аргумент. «Это же театр, придумай», – настаивал Каляев. Работа уже шла к финалу. Наконец родился аргумент. Прихожу к автору на Пионерскую, и сразу быка за рога.

– Санджи Каляевич, у вас про Аранзала четыре страницы текста, а у главного героя Церена, у артиста Ильянова, вашего племянника, всего три странички. Маэстро сдался. Махнул рукой – сокращай!

– Не любите вы лошадей! Вам машины подавай!

Я усмехнулся. Так бескровно закончился еще один этап работы. Но свой характер он показывал не раз во время работы над пьесой. Упёртый был аксакал. Я доказывал, он упирался. Переносил разговор на следующий день. Утром опять начинались убеждения. В основном спор шёл о сокращениях, автору хочется видеть весь текст на сцене, режиссёру же по делу.

Во время общения Каляев был немногословен. Но если заражался, то шел длинный монолог. Работа над спектаклем его вдохновляла и немножко интриговала. Финал его беспокоил, и он частенько спрашивал о ходе репетиций. Я, как мог, старался успокоить аксакала. Но чувствовалось, что он доволен и верит в хороший финал.

Наконец, генеральная репетиция. На сцене все актеры. В зале мы с Каляевым. Смотрю, автор непроницаем, но иногда улыбается. В конце генеральной поздравил актеров, сказал замечания, несколько теплых слов и, позвав меня, прихрамывая, вышел из зала.

По дороге Каляев сказал: «Я специально не хвалил их (актеров). Скоро премьера. Не надо их баловать».

Я спросил, как спектакль в целом. Аксакал ответил: «Один раз театр порадовал старика». Дома сказал жене: «Налей ему, Маша». На столе появился большой наполненный фужер.

– Пей, ты заслужил, – сказал Каляев уже раздетый, но в кальсонах в жару. После напряжения на генеральной не стал себя уговаривать. Выпив несколько глотков, я задохнулся. Что это?

– Чача! – брезгливо бросил аксакал. А я подумал: «За спектакль мог бы поставить и сто грамм нормальной водки». Но аксакал хотел мне сделать приятное.

Автор был доволен спектаклем. Особенно А.Т. Сасыковым. Премьера прошла шумно. Пришло много высоких уважаемых гостей, пришли чиновники из обкома, министр культуры со свитой. Ну как же – «Воззвание» да ещё Ленина. Время было самое-самое располагающее к таким названиям пьес и спектаклей. Такое название спектакля обеспечивает, гарантирует, говорит о политической стабильности страны и зрелости театра. До распада СССР ещё несколько десятилетий. Д.Н. Кугультинов посмотрел спектакль, сказал: «Такой не стыдно везти в Москву. Пробивайте». На банкет после премьеры Кугультинов с Каляевым не пошли. «Побрезговали». Каляев сослался на усталость. Тогда ему было лет 65, и я думал, что древний старик. Сейчас мне больше лет, чем в то время было Каляеву, но я в старика не играю и не хочу. Всё-таки 72. И надо, говорят доброхоты, причаститься, пёрышки чистить, уступать молодым. Не портить кислород. Через какое-то время после премьеры я встретил Санджи Каляевича у Красного дома. Там тогда находился Союз писателей. Каляев махнул рукой, чтобы я остановился. Аксакал, прихрамывая, подошёл и, не здороваясь, набросился на меня:

– Ты чего к старику не заходишь? Загордился? Идрит твою… Чувствую, аксакал чересчур наиграл сердитость, – значит, в хорошем расположении духа.