Борис Шагаев - О театре и не только

Однажды Никита Амолданович позвал меня к себе в мастерскую, которая находилась в клубе «Строитель». Сейчас там Русский театр. Поставил на стол маленький коньячок. Пропуская по чуть-чуть, беседовали. Санджиев обладал божьим даром и умел так подводить разговор, что собеседнику казалось, что он обретал крылья.

Рассказал ему про деревню Верх-Ичу, где жил старик Санджи Лиджиев, дважды ездивший к Сталину в Москву, чтобы донести правду о калмыках. Наивно полагая, что Сталин, решая глобальные проблемы, ничего не знал о трагической участи его соплеменников. И верил, что он его обязательно примет в Кремле, выслушает, накормит и даст денег на обратную дорогу в Сибирь.

Слушая меня, Никита Амолданович вдруг вспомнил, что был в этой самой Верх-Иче, ночевал в доме, где жила женщина Аня с сыном-школьником. «Так это вы у нас были! – воскликнул я, оторопев от неожиданности. – Мою маму зовут Аня! А я её сын! Вы были у нас с мальчиком из ремесленного училища и принесли много пряников и конфет!». Санджиев: – Да! Вот это судьба!

Узнали, словом, друг друга, тепло стало на душе у обоих. «Я тогда невесту себе искал из своих, калмычек, – признался Санджиев. – Всю область объехал. А Нина где?» – вдруг спросил он. «Здесь она, в Элисте», – ответил я.

– А ты знаешь, какова судьба того парнишки-ремесленника? – продолжил воспоминания Санджиев. – Так вот, слушай. Пошли мы с ним от вас пешком и наткнулись на коменданта. Стал он документы спрашивать, но мы ведь нелегально странствовали, а паренёк и вовсе находился «в бегах» из-за драки в училище. В общем, отвёл он коменданта в кусты якобы для объяснений «один на один». Блюститель законности не испугался, пошёл. Возможно думал, что деньги получит типа взятки от спецпереселенца. Но через минуту-другую слышу крики коменданта. Пошёл, чтобы понять, что случилось и вижу: он лежит, а парень стоит над ним с его наганом в руке. Я, честно говоря, испугался, всё-таки комендант, лицо неприкосновенное. «Ты что, охренел совсем!» – кричу парнише, и сломя голову, рванули с того места куда подальше. До сих пор не могу отдышаться!».

Но потом комендант устроил расследование, и больше всех досталось моей матери. Кто-то, видимо, доложил о двух гостях и по приметам установили, что шли они из нашей Верх-Ичи. Каким-то образом то ЧП уладили – рассказал я Никите Омолдановичу.

Разгорячённый коньяком и нахлынувшими воспоминаниями, Санджиев поведал о том, как приехал в Новосибирск и устроился подмастерьем у какого-то скульптора. Приносил глину, воду, месил глину, что-то колотил. Однажды милиционер попросил его документ, а Никита Омолданович только несколько дней назад приехал. Документа не было, и милиционер повел его милицию. Когда пришли в милицию, начальник сразу спросил какой национальности? Никита Омолданович сказал и откуда приехал. Посадили в камеру, дней 5 держали. Видимо, выясняли проживает ли такой-то там-то и т.д. Вызвали и сказали убираться на место жительства, а иначе накажут. Выйдя из милиции Н.О. сразу побежал к скульптору, тот сказал: «Придумаем что-нибудь, ночуй пока здесь и не высовывайся, жрать буду приносить, а ты в это время меси хорошенько глину и прибери в мастерской». Через 4–5 дней скульптор устроил Н.О. в Новосибирский оперный театр, тоже к скульптору-земляку. Скульптор был по национальности татарин. Так несчастье с милицией и подвалило счастье. Н.О. оказался в оперном театре, там и спал, пока все не образумилось. Так с оперного театра в г. Новосибирск началась творческая жизнь скульптора Никиты Санджиева.

В последующем я частенько бывал у Никиты Омолдановича в его доме «на песках». Рядом жил не менее известный Михаил Хонинов, писатель-фронтовик, отважный партизан. С ним тоже говорили о многом. Кстати, когда у Санджиева родился сын, «обмывать» его ходили к Давиду Кугультинову. Там и решено было назвать его именем поэта – Давидом. Потом уехал в Москву. В Москве Никита Омолданович долго жил и там умер, и я лишился, пусть это не покажется нескромным, хорошего друга. Он передал частицу своей богатой души мне, я радовался каждому новому общению с ним, как когда-то его приходу в нашу богом забытую сибирскую хибару. С кульком конфет и пряников.

Художник Очир Кикеев

Заслуженный художник РФ Очир Кикеев в последние годы иронично называл себя «корнем нации». Мною была написана эпиграмма на Кикеева, её даже напечатала одна местная газета:

Говорит он: «Корень нации,

ики-бурульской формации»,

Художник, бражник, сибарит,

«Театру друг», – он говорит.

Прочитав эпиграмму на себя, он позвонил мне. «Какой я бражник, сибарит!? Ты что меня так выставляешь?». Я объяснил ему по поводу бражника и сибарита, и он успокоился. На следующий день в его мастерской эпиграмму и примирение отметили «должным образом». С Кикеевым меня познакомил художник Виктор Цакиров в 1958 году. Поразил выразительный кикеевский нос и замкнутый характер. Это потом, в конце жизни, в хорошем расположении духа он был словоохотлив. Кто только не заходил в его художественную мастерскую – от сантехников и дворников до министров и прочих начальников. И баритон Кикеева постоянно громыхал в просторной подвальной комнате. Он всех подряд привечал, но иногда, когда был сильно занят, мог отказать в аудиенции. Порою в резкой форме. Кто-то обижался, кто-то – нет. Юмор, ирония сквозили в каждом его рассуждении. От него всегда исходил оптимизм, хотя в последнее время все стали замечать: Кикеев погружается в грусть. Что-то не ладилось в его душе, и он искал выход.

Но о своих внутренних томлениях он никому не говорил. Он мог позвонить мне домой в три часа ночи и попроситься на пять минут. Пять минут растягивались на пять часов. Мы говорили. Я пони мал, что его что-то гложет, но он не открывал завесу своей тайны. Мы много говорили о смысле жизни, о республике, о том, что будет после нас. Почти полвека мы были дружны и ни разу не конфликтовали на разрыв. Иногда он представлял меня своим гостям: «БэШа» пришел. Насыпай!». А потом шел треп о вреде алкоголя, о сельском хозяйстве, пользе хорошей закуски, Марке Шагале, Гарри Рокчинском, плохой воде и назойливости тараканов.

Видя его талант, я как-то в разговоре намекнул Кикееву: «Сваргань что-нибудь историческое». Прочитав в его глазах вопрос, добавил: «Ну, вот был Аюка-хан. Пятьдесят лет властвовал, какое ханство сотворил». Через неделю он вдруг сказал мне: «Про Аюку-хана никому не говори. Государственная тайна». И все. И никого не пускал в мастерскую. А через некоторое время заглянул к нему в мастерскую. Дверь была открыта настежь. На большом полотне уже композиционно проглядывались контуры Аюки-хана, Петра I по центру и другие фигуры по сторонам. Я спросил: «А как же «государственная тайна?». Он ответил в том духе, что идея и тема им уже застолблена и никакого «секрета фирмы» нет. Когда в начале 90-х в России пошел тотальный раздрай между творческими союзами, Кикеев создал «Ассоциацию художников Калмыкии». Сколько было энтузиазма в его действиях поначалу, но потом он стал неотвратимо угасать. Художники, не ощутив поддержки, сникли. Помню, когда популярный журнал «Юность» опубликовал картину Кикеева «Счастье», все художники Калмыкии воспряли духом. Оказалось – напрасно. Худфонд распался.