Борис Шагаев - О театре и не только

И мне повезло. Вторая знаменитость! Смоктуновский и Жжёнов обнялись. Стали говорить, что из-за репетиций и спектаклей редко видятся. А Жжёнов смотрел на меня подозрительно, думал, наверное, что это за азиатская птица, да ещё со Смоктуновским. А тот в паузе говорит: «Вот наш коллега. Узнал меня. Я стал знаменитым!» – и заулыбался. Жжёнов: «Ты что, Кеша?! Да тебя весь театральный мир знает! Вся страна!». Оба мэтра рассмеялись, и я что-то изобразил на лице. Никак не мог расслабиться среди таких гигантов сцены. «Вы кто по профессии?» – спросил меня Жжёнов. «Я учился у вашего главного режиссёра. У Григория Израилевича Гуревича и у Альшиц Оды Израильевны. А потом на режиссёрском у Л. С. Вивьена. А я видел вас в спектакле «Женщины Нискавуори», в «Маклена Грасса» – тараторю я. «Похвально, похвально!» – говорит знаменитость Ленинграда. Это уже после фильма «Берегись автомобиля» со Смоктуновским в главной роли Жженов стал популярен в СССР.

«Ну, вы извините, мне с Иннокентием Михайловичем поговорить надо», – сказал Жжёнов. «Конечно, конечно», – выпалил я, как будто что-то могу изменить в этой ситуации. «Свидимся», – сказал Смоктуновский и улыбнулся, как киношный Деточкин из «Берегись автомобиля», и мы расстались. «Свидимся». Я живу на неизвестной никому планете. Где, хотелось бы знать, свидимся? Но было приятно, после «шпыняния» дома.

Однако ж свиделись. Приехал как-то в Ленинград к дочке, а давний знакомый (с 1958 года) киноактер Игорь Класс предложил сходить на «Ленфильм». Авось кривая вытянет и возьмут куда-нибудь в массовку. Рванули. И Класса в актёрском отделе сразу направили в фильм на эпизод, а азиаты в кино не требуются. Это тебе не Америка, где негры, азиаты и другие цветные мелькают среди англо-саксонцев. Я пошёл болтаться по коридорам, ищу буфет, а навстречу Смоктуновский! «Здравствуйте, Иннокентий Михайлович!», – заорал я как в тайге. Смоктуновский на всякий случай улыбается, секунды две в замешательстве, а потом тихо так: «Невский? Из Калмыкии? Помню, помню». И подал руку. «Снимаетесь?», – спросил мэтр. «Да, азиатские лица тут не нужны», – огорошил я мэтра. Чувствую, мэтр взволновался: «Пойдемте в уединенное место. А то тут вопросы, расспросы киношников… После «Идиота», «Гамлета» пригласили на кинопробу. Какие-то глупости… Но так заведено в кино. Осторожничают! Да…, вот так. Я много работал на периферии, Махачкала, Сталинград, Красноярск, Норильск. Был в плену в Польше, удрал. А если бы узнали, что я был в плену, замуровали бы. И из осторожности перебрался из Красноярского театра в Норильский. Сам себя упёк, но свобода дороже. А с вашим народом поступили неправильно, это всё он…», – и Смоктуновский замолчал. Через паузу: «Элиста возле Волгограда, да?». Я кивнул. «Хорошо, что Сталинград переименовали! Я там работал». Опять пауза. Я не мешал мэтру. «Кугультинов в Норильске как-то сказал о себе: «Я – антисоветчик, и поэтому здесь. Сталина обвинял».

К тому времени я уже знал (бесплатные осведомители сработали), что Смоктуновский в числе 25 деятелей науки, литературы и искусства СССР подписал открытое письмо к Леониду Брежневу против реабилитации Сталина. Главная мысль в нём была такая: даже частичное или косвенное оправдание преступлений «вождя советских трудящихся» недопустимо. Это могло бы стать бедствием для нашей страны и для всего дела коммунизма. Текст того письма мне, к сожалению, не был знаком. О нём я узнал гораздо позже, когда появились первые ростки гласности. Например, о том, что Сталин полностью виновен в том, что наша страна оказалась не готовой к войне с Германией, и о чём было прямо сказано в письме 25. А ещё о том, что «кровавый диктатор» лично ответственен не только за гибель бесчисленных невинных людей, в том числе и калмыков, но и за истребление лучших умов СССР.

Мне вдруг захотелось расспросить Смоктуновского именно об этом. О том, почему он подписал письмо против реабилитации культа личности Сталина. Чем он руководствовался? Жжёнов – понятное дело. Отсидел ни за что 7 лет в лагерях, как и его брат. Но ведь Смоктуновский таким репрессиям не подвергся. Если не считать, конечно, запрета проживать в 39 советских городах, как находившийся во время войны в плену. На войне, кстати, он удостоился двух медалей «За отвагу». Считанное количество фронтовиков могли этим похвастаться. Но пока я набирался духа спросить, подскочила ассистентка: «Иннокентий Михайлович, я вас обыскалась, а вы в этом закутке. Давайте быстро на грим и кинопробу». Ему это не понравилось. «Опять экзамен! Осторожничают! Я что вам? С улицы!». Повернувшись ко мне: «Я со своей взъерошенностью испортил вам настроение!». «Да что вы…», – начал я. А он повернулся к ассистентке: «Ведите!». И удалился. Он, корифей театра и кино, был в гневе, что вынужден проходить пробы.

Через какое-то время я снова попал в столицу. И сразу на премьеру во МХАТ. На улице толпа. У администратора тоже очередь. И вдруг от него выходят Олег Ефремов, Смоктуновский и «Раба любви» Елена Соловей. У меня в зобу дыханье спёрло. Опять Смоктуновский! Он уже жил в Москве и трудился во МХАТе. Я двинул за ними. Первые двое вскоре разошлись по своим делам, а Иннокентий Михайлович тормознулся на выходе на Камергерскую улицу. А я, тут как тут. Поздоровался, а он, посмотрев на меня, с улыбкой Деточкина выдал уже знакомое: «Невский? «Ленфильм»? Из Калмыкии?». Я кивал головой на радостях. Надо же, столько лет минуло, а он ещё помнит! Мэтр: «Ну как успехи?». А я со своей избитой фразой: «Можно бы лучше». «Хорошо сказали «можно лучше». Смоктуновский посмотрел на часы и предложил пройти к служебному входу. Да хоть на край света! А он у вахтера: «Машина приехала?» Вахтер: «Евстигнеева везет, Иннокентий Михайлович». «Меня в Малом театре привозили и отвозили и здесь порядок». Дал мне пищу для разговора.

«Я в какой-то приезд смотрел в Малом театре вас в роли царя Федора Ивановича. Потрясающе, гениально!». Ну вот опять повторился глупо, как на Невском. «Вы знаете в «Царе Федоре», «Идиоте» и «Гамлете» вы создали добрых личностей, персонажей». Смоктуновский задумался «Правда? Вот и критики, и друзья отмечали это. А теперь вы говорите. Да вы же режиссер?! Правильно я говорю? А у меня с режиссером Борисом Равенских были конфликты в «Царе». Я и с кинорежиссером Г.Козинцевым делал смуту по поводу трактовки «Гамлета», но он режиссер. А в «Идиоте» Георгий Товстоногов говорил: «Да, он Мышкин, но Лев! Лев Николаевич Мышкин!».

А я ему мёд на душу. Пусть знают, что и калмыки не хухры-мухры и что-то кумекают: «А как вы играли в «Идиоте»! Как вы жили на сцене! Вроде так и не так! Отличное от народных артистов В.Полицеймако, Н.Ольхиной, Т.Дорониной». «Спасибо, спасибо за оценку. Вы только им это не говорите». «Да они не знают о моем существовании!» – выпалил я. «Ну мало ли что. Ведь меня же теперь знаете, и прямо мне говорите. Вы не обязаны следить за моим творчеством, а вот поди! И вот Вы мой сторонник!». Мэтр расплылся в улыбке. «Вы, наверное, добрый человек. Быть добрым и порядочным – выгодно. Запомните это. А что говорят про меня, про мое творчество у вас?». «Да все в захлебе от ваших ролей и в калмыцком театре и весь народ!», – шебечу я на весь театр. А Смоктуновский в улыбке: «Ну, спасибо, спасибо. Утешили». Какие утешения великому артисту? Я добавил ещё: «А какой у Вас в фильме человечный, добрый Чайковский. Когда Чайковский сочиняет музыку у вас в кадре аж желваки на лице и подбородок трясется. Вы где-то это подсмотрели или сами придумали?». Смоктуновский: «Однако, вы дока! Профессионал! И это запомнили? Я это увидел, когда Шостакович играл нам свою музыку к «Гамлету». Гениальный человек! А вот про судьбу вашего народа я знал раньше. В Сталинграде местные жители говорили. Да, вспомнил, я был у вас в Калмыцкой студии в Ленинграде. Роза Сирота привела меня к ребятам. Вы были?». Я тогда учился на режиссёрском факультете. Никто мне не говорил. «А вот как…?». Не дал закончить Е.Евстигнеев, который вышел из машины.