Борис Шагаев - О театре и не только

И надо было мне больше расспрашивать о довоенном театре, об актерах, о республике тех годов. Она многое знала. Сейчас у меня желание с ней поговорить, но увы. Её нет. И я сейчас казню себя за это. Вину эту чувствую постоянно. Бессердечны, не любопытны мы к родителям. Мало теплоты, положительной энергетики даём своим близким. Всё мчимся в мнимую, мистическую, не разрешенную даль. А то, что рядом, не замечаем.

Когда приходил с работы, обед уже был готов. Она ставила еду на стол и ждала меня. Иногда звала. Когда я обедал, смотрела на меня и ловила удобного момента, чтобы спросить что-то. А я быстрее набросал в желудок пищу и из кухни. А мама остаётся голодной без информации, вопросов, ответов. Это мне, дураку, надо было выуживать из неё информацию.

Мы постоянно жили вдвоём. После того, как в 1942 году, при наступлении немцев, отец отправил нас в сторону Лагани, от него было ни слуху, ни духу. А когда реабилитация, он, узнав наш адрес, выслал нам деньги. Мама сразу купила мне велосипед. Пусть, мол, завидуют сельчане, что мы тоже не хухры-мухры. Народ нас зауважал, потому что реабилитация, а пацаны зауважали, потому что я давал им велик покататься. Калмыки собирались у нас. Организуют на радостях какой-то шмурдяк, выпьют и строят планы, костят Сталина, а до реабилитации ни-ни, опасно. А я все усекал и поэтому у меня такая «любовь» к нему. В 2014 году читаю в газете один соплеменник поёт аллилуйю Сталину, ну, думаю, есть и у нас «овца» с внутренней аномалией.

В Сибири, в деревенском сельпо, маму уважали, она никогда не жаловалась на жизнь, была всегда веселая, юморила. Есть сибирские фотографии, где она в центре снимка, сидит на стуле, а вокруг неё представители титульной нации.

А праздники работники сельпо отмечали в чайной. Все плясали и мама в фартуке пускалась в пляс. Все хохотали, хлопали в ладоши, подзадоривали, а я думал, что они смеются над ней и дергал за фартук скуля: «Мама, не надо! Мама, не надо! Они смеются над тобой!». Я не понимал её праздника души и сельчан. Это сейчас я понимаю, что народ и власть – это разные вещи. Местный народ, в целом, что-то поняли и были доброжелательны. Но были и другие редиски. К счастью, их было мало.

В деревне наши соплеменники работали в колхозе: то пастухи, то на разных работах. Их очень обижали, а они безропотно, молча, тянули лямку буден. Мама иногда просила помощи у председателя сельпо и сельсовета, чтобы к соплеменникам относились помилосерднее. Однажды председатель сельпо накричал на нее. Чего, мол, заступаешься за своих, а то и тебя загоним назад в колхоз. Прошло уже более 50 лет, этого председателя ненавижу до сих пор.

Пошли весной на колхозное поле с мамой собирать мерзлую картошку. Мы жили на окраине деревни, а колхозное картофельное поле метров 700. Я учился во 2–3 классе. Земля сырая, вязкая, обувка вся в грязи. Но голод и не до романтики и на обувку наплевать. И вдруг нарисовался откуда-то в бричке председатель колхоза Тырышкин. Мама и его хорошо знала. Он всегда смачно матерился на доярок, а сам их по одной окучивал. Все его боялись. В то время мат был разговорной речью. И народ, привыкший к такому обращению, считал это в порядке вещей. Это сейчас только пацанва гарцует по улице и лихо так, через каждое слово, мат. Свобода, раскрепощенность.

Председатель колхоза вышел из брички, подозвал нас. Грязь месить не захотел. Сапоги хромовые, солидолом намазанные. Мы перепуганные подошли к нему. Поймал на месте «преступления»

– Вы что, не знаете – собирать картошку нельзя! Или вы не знаете?

Мать молчит, а я тем более. Я до 1969 г. до «Ваньки Жукова» вообще не возникал. Это было уже рефлексом по отношению к представителям власти. Председатель говорил как на колхозном собрании. С выражением, с вкраплением каких-то партийных слов. То ли он тренировался перед выступлением с колхозниками, то ли напугать нас хотел. Я уже понимал, что мы «враги народа» и воруем стратегическое сырьё. Наносим урон государству. А председатель вытащил пучок соломы, бросил под ноги и почистил сапоги. Сапоги ему жалко, а что народ голодный ему по хрену.

А потом вдруг смягчился и говорит: «Вступай в колхоз. Сотки дадим. Будешь картошку садить». Мать молчит. «Ладно, идите к центру, там чего-нибудь найдете. А то будешь мыкаться в этом сельпо. Подумай, подумай». Хотел что-то сказать, но, видимо, истощился словарный запас, постучал плеткой по голенищам сапог, сел в кошёлку и уехал.

Я вот и сейчас думаю, почему не разрешали собирать мерзлую, вонючую картошку, колоски? Все равно сгниет. Или это была своеобразная забота о трудящихся? Или это глупость какого-то чиновника – партийца, который дал такую установку.

И сейчас в 2015 г земельный участок для строительства не заполучить. Какие-то препоны. Земли то много, пусть люди строят. А двухэтажные ларьки посреди улицы разрешают, абсурд! И все это делают такие же умные, жадные чиновники – коррупционеры.

ГЛАВА 3. УЧЕБА: ЛЕНИНГРАД-МОСКВА

Театральный институт.

Я шестидесятник. Это особое поколение после войны. 70-80-е годы – это не то. Прагматичные, скупые, пресные. Куража нет. Шестидесятники были романтичней. Хрущевская оттепель вызвала их к жизни, она разбудила в них человеческое, гражданское, а то, что прокисло, перешло к другим поколениям.

В самый расцвет оттепели я попал в Ленинград и на целых восемь лет! Что это? Случай, везение? Да, и то, и другое. Если бы не хрущевская оттепель, если бы я не закончил к этому времени школу в Сибири, если бы не произошла реабилитация калмыков, судьба сложилась бы иначе. Я верю в случаи, везения, обстоятельства. Обстоятельства были в мою пользу. Когда я копал свой огород в 5 соток в Сибири, я молил Бога изменить мою жизнь. Никогда не был набожным. И вдруг реабилитация! Все калмыки воспрянули. Появился свет в конце туннеля, появилась перспектива. Меня почему-то тянуло на Запад. Там большие города, интересные люди. Прогресс там. Я человек восточный, но меня никогда не тянуло на Восток. В Китай, Японию, скажем. Почему-то мне казалось, что там архаика, средневековье.

И вот Ленинград!

Театральный институт!

Первые впечатления потрясающие!

После Сибири, после деревни – это был другой мир.

С Московского вокзала протянулся широченный Невский, с потрясающей архитектурой. Аничков мост с конями Клодта, Дворцовая площадь и Эрмитаж. Широченная, величавая Нева. С Дворцового моста видны Ростральные колонны, Петропавловская крепость. С первых минут Ленинград покорил безнадежного провинциала. Великий Питер, город-музей, один из лучших мегаполисов мира до конца жизни будет моей второй Родиной. Это я себе так обозначил. Есть одна Родина. Это аксиома. Но у меня их три. Это Сибирь, Ленинград и главная Родина – Элиста. Это они сформировали меня, оставили глубокий след в моем сознании и в моей судьбе. Каждый период по-своему.