Гленнон Дойл Мелтон - Неукротимая

Мы похожи на снежные шарики: тратим все свое время, силы, слова и деньги, чтобы создать бурю, и поддерживаем ее, не даем снежинкам осесть и оголить пугающую, пылающую правду, монолитную и неподвижную . Отношениям конец. Бухло меня победило. Таблетки от боли в спине поедаются совсем не из-за боли в спине. Он никогда не вернется. Книга сама себя не напишет. Движение – единственный выход. Уволюсь с этой поганой работы – спасу свою жизнь. Это – абьюз. Ты никогда его не огорчала. Прошло шесть месяцев с тех пор, как мы занимались любовью. Если я буду ненавидеть ее всю жизнь – это уже будет не жизнь.

И встряхиваем себя, снова и снова, потому что слишком боимся посмотреть в глаза дракону, что прячется внутри нашей метели.

Однажды вечером, когда мои дети были еще совсем крошками, я лежала в горячей ванне и читала сборник поэзии. В нем я наткнулась на стихотворение под названием «Тайная жизнь» – о секретах и о том, что они есть у всех. Я подумала: ну, с тех пор как я бросила пить, у меня секретов больше нет. И это было приятное ощущение. Но потом я прочитала:

Я опустила книгу и подумала: О, погодите-ка.

Есть кое-что.

То, о чем я не рассказывала даже сестре.

Моя тайна, которая и греет, и обжигает, заключается в том, что женщины кажутся мне бесконечно привлекательнее и притягательнее мужчин. Моя тайна – это мое подозрение, что я родилась на свет, чтобы заниматься любовью с женщиной, обниматься с женщиной, жить и умереть рядом с женщиной.

И тогда я подумала: Странно. Это же не может быть правдой, в конце концов, у тебя муж и трое детей. Жизнь у тебя более чем удалась.

Я выбралась из ванной. Встряхнула волосами, вытерла их полотенцем. И сказала себе: может, в другой жизни.

Разве не забавно?

Как будто она у меня была. Другая, запасная жизнь.

Я сижу на холодном пластмассовом стуле рядом с гейтом [2] Гейт – стыковочный шлюз, с помощью которого осуществляется посадка и высадка пассажиров. – Примеч. пер. в аэропорту. Смотрю на свой чемодан, потягиваю местный кофе. Он горький и слабый. За окном виднеется самолет. Интересно, сколько раз мне придется летать в грядущем году? Сто? Я и сама словно превращаюсь в этот кофе – меня тоже вдруг наполняет горечь и слабость.

Если я сяду на этот самолет, он унесет меня в аэропорт «О’Хара» в Чикаго, и там мне нужно будет разыскать в толпе водителя с табличкой с моим (моего мужа) именем. Я вскину руку и увижу, как на лице водителя расплывается изумление, ведь он ожидал увидеть здорового мужика в костюме, а не хрупкую женщину в спортивных штанах. Водитель отвезет меня в отель «Палмер», туда, где будет проходить Национальная книжная конференция. Там я буду стоять на сцене в большом зале и рассказывать сотне библиотекарей про скорый выход моих мемуаров под названием «Воин Любви».

«Воин Любви» – история драматического развала и кропотливого восстановления моей семьи. Ей пророчат стать одной из самых громких книжных новинок этого года. И я буду продвигать ее со сцен и в СМИ – примерно целую вечность.

Пытаюсь разобраться, что же я чувствую по этому поводу? Страх? Радостное волнение? Стыд? Не могу выцепить какое-то одно конкретное чувство. Я смотрю на самолет, гадая, как за семь отведенных минут описать толпе незнакомых людей самое интимное и сложное переживание в моей жизни. Я написала книгу и стала писательницей, а теперь должна стать рекламщицей, которая эту книгу продаст. Но какой вообще смысл быть писательницей, если нужно говорить что-то о том, что я уже и так сказала – в книге? Разве художникам нужно писать картины, объясняющие смысл их картин?

Как-то раз я уже была возле этого гейта. Три года назад я выпустила свою первую книгу и путешествовала с ней по стране, рассказывая о том, как наконец, обрела свое «долго и счастливо», отказавшись от застарелых привычек – переедания и алкоголизма – ради сына, мужа и писательства. Я выходила на сцены по всей стране и передавала главную идею своей книги внемлющим мне женщинам, полным надежд: Не сдавайтесь. Жизнь трудна, но вы – воительницы. И однажды все еще будет.

Но не успели в моей книге высохнуть типографские чернила, как я уже сидела в кабинете психолога и слушала, как мой муж рассказывает, что спал с женщинами налево и направо чуть ли не с первого дня нашей семейной жизни.

Когда он сказал: «Я спал с другими женщинами», я задержала дыхание, а когда снова вдохнула – пахло нашатырем. Он продолжал извиняться, уткнувшись взглядом в свои руки, и в какой-то момент его бессильное заикание вызвало у меня приступ хохота. От него обоим мужчинам в комнате – и моему мужу, и психологу – стало заметно не по себе. А мне их неудобство вдруг придало сил. Я посмотрела на дверь и позволила волне адреналина вынести меня из кабинета и здания и пронести по парковке к моему минивэну.

Я забралась на водительское место, немного отдышалась и вдруг поняла, что не чувствую в себе отчаяния жены, которой разбили сердце. Скорее писательскую ярость – ведь мне испоганили всю малину! Фурия в аду ничто по сравнению с мемуаристкой, чей муж только что подложил ей в историю такую свинью.

Я была зла на него и полна отвращения к себе. Я потеряла бдительность. Поверила, что все остальные персонажи моей истории будут вести себя так, как должно, благодаря чему сюжет ровно и гладко прокатится по проложенному пути. Я подвергла свое будущее и будущее своих детей риску, доверив руль другому персонажу. Что за дура! Ну ничего, больше это никогда не повторится. С этой минуты я снова беру руль в свои руки. Это моя история и моя семья, и только мне решать, чем все закончится. Я приму все то дерьмо, которое вывалили мне в душу, и обращу в золото.

Я вернула контроль над ситуацией – с помощью слов, предложений, глав и сюжетов. Начала с того, что разобралась с этим у себя в голове – создала там здоровую, исцелившуюся от проблем семью и дальше начала танцевать от нее. Конечно, будут и ярость, и боль, и долгий процесс исцеления, терапия, самопознание, прощение, нежелание доверять, а затем, в конце концов, новые ростки близости. Искупление. Я не знаю, как было на самом деле: может, я сначала прожила следующие несколько лет и потом написала о том, что произошло, или, может, я сначала описала эти три года, а затем изо всех сил постаралась воплотить их в жизнь. Это не имело значения. Важно было лишь то, что, когда помутнение этих лет прошло, у меня на руках осталась мрачная мелодрама, в которой были предательство, прощение, боль, искупление, разрушения и исцеления. И в семье, и в бумажном переплете. Шах и мат тебе, Жизнь.