Юлия Гинзбург - Жан Расин и другие

И само раскаяние может питаться не чистой любовью к Богу, не сокрушением о собственной порочности, не искренним желанием исправиться и жить впредь, как должно, а всего лишь страхом загробного наказания, зачастую испытываемым лишь в последнюю минуту, на смертном одре; в таком случае духовник не должен давать отпущения грехов и допускать кающегося к причастию. Это вновь та самая проблема, из-за которой спорил Сен-Сиран с Ришелье и которая стоила ему свободы. Она касается уже не столько совести паствы, сколько политики Церкви. В сущности, это главный вопрос и политики вообще как таковой, но для церкви особенно мучительный: возможность и желательность компромисса. Разумеется, лучше всего для Церкви было бы привести христианское человечество к строгому и неформальному исполнению всех суровых заповедей религиозной нравственности.

Но за долгие века реальной церковной истории оказалось, что это возможно лишь для очень немногих, в таком смысле и вправду избранных, душ. Как же быть с остальными? Отступиться от них – или двинуться к ним навстречу, блюсти верность незамутненным истокам церковной догмы и морали, с риском остаться в праведном одиночестве, – или пытаться саму эту мораль смягчить, истолковать снисходя к движению времени и человеческому несовершенству, с опасностью постепенными уступками исказить и обесценить саму суть учения? Прижигать и резать кровоточащие раны или смазывать их болеутоляющим бальзамом? Разрушать тело церкви малочисленностью верных – или подтачивать дух потворством толпам слабых?

Знаменитый богослов, проповедник и оратор, в будущем воспитатель наследника престола и верховный авторитет в делах французской церкви, глава ее галликанского крыла, Жак-Бенинь Боссюэ оценивал ситуацию так: «Два опасных недуга поразили в наши дни тело Церкви: иных ученых богословов обуяла преступная и бесчеловечная снисходительность, убийственная жалость, подвигающая их подкладывать подушки под локти грешникам, искать покрывала для их страстей… Другие, столь же неумеренные, держат души под игом незаслуженных строгостей: они не терпят никакой слабости… разрушают противоположными крайностями дух благочестия, повсюду отыскивают все новые прегрешения и еще отягощают налагаемое на нас Господом бремя, делая его непосильным для слабости человеческой. Можно ли не видеть, что такая суровость раздувает высокомерие, питает надменность, поддерживает горделивую скорбь и чванливое сознание своей особенности, представляет добродетель слишком тяжкой, Евангелие чрезмерным, христианство невозможным?»

Книга Антуана Арно, разумеется, не впервые эту проблему обозначила и не самым глубоким образом ее разработала. Но благодаря тому, что чистое богословие здесь как никогда прежде тесно увязано с прикладной моралью и злободневными вопросами церковной тактики, ни одно теологическое сочинение прежде не вызывало такого оживленного общественного интереса, не имело такого светского – и великосветского – успеха. Только за первые полгода книга издавалась четырежды. Со дня ее появления число отшельников Пор-Рояля стало заметно расти; слово «янсенизм» уже не сходило с уст знатных дам, важных чиновников, салонных литераторов, ученых мужей – всех образованных людей во Франции. Проповедь отвращения к миру становилась предметом мирского суесловия, упражнений в мирском мудрствовании, борьбы мирских страстей. А ученики святого Августина оказались лицом к лицу с иной задачей, представлявшейся им, быть может, еще более сложной и трудноразрешимой, чем сами поиски истины: защитой неотмирной правды в неправедном миру.

Начало нового периода в жизни Пор-Рояля и его друзей отмечено, кроме книги Арно, и другим событием – смертью Сен-Сирана, лишь незадолго до того получившего свободу. Его кончина была обставлена ритуалом столь странным для современного сознания, что знаменитый критик романтической эпохи, Сент-Бёв, оставивший подробнейшую и очень сочувственную историю Пор-Рояля, не решился рассказать все, что знал по этому поводу. Свидетель и участник этого действа, один из отшельников первого призыва, Клод Лансело, вспоминал о нем так: «Я велел вымочить несколько тряпиц в его [Сен-Сирана] крови. Я распорядился вынуть его сердце, которое по завещанию он оставил своему ближайшему другу, господину д’Андийи, при условии, что тот удалится от мира… отложить внутренности, которые предназначались Парижскому Пор-Роялю, дабы насытить благоговейную любовь матери Анжелики… верхнюю часть головы сохранить для его племянника… В понедельник вечером прибыл из Пор-Рояля-в-Полях господин Леметр; он желал получить кисти рук…»

Хоронили Сен-Сирана в присутствии множества прелатов и титулованных особ. Но святость его, в которую столь жарко верили ученики и друзья, так и не была официально признана церковью. Новые светила восходят на небосклоне Пор-Роядя: Антуан Арно, спутник и сподвижник его на всю жизнь Пьер Николь – и самое яркое созвездие: семейство Паскалей.

А по ту сторону монастырских стен меняются судьбы всей страны. Ришелье умирает, и вслед за ним, как всегда покорный, сходит в могилу Людовик XIII. На троне малолетний Людовик XIV; регентшей при нем королева-мать, Анна Австрийская; власть в руках преемника Ришелье, им самим себе назначенного, кардинала Мазарини. И близится Фронда.

Вот в эти годы и попадает в Пор-Рояль маленький Жан Расин. Душевная жизнь подростка всегда тайна, даже для окружающих, даже для самых близких. А у нас, спустя три с половиной столетия перебирающих скудные и отрывочные сведения о малолетнем Жане Расине, и вовсе немного оснований судить, что ему довелось перечувствовать в годы сиротского младенчества и отрочества в Пор-Рояле. Одно лишь можно сказать с уверенностью: детство это было нелегкое. Достаточно вспомнить скупые фразы из «Мемуаров» его младшего сына Луи, написанных спустя пятьдесят лет после кончины отца: «По большим праздникам этот достойный человек [2] Пьер Сконен, дед Расина по материнской линии. – Здесь и даме примечания автора. собирал у себя все свое многочисленное семейство, и детей, и внуков. Мой отец рассказывал, что его приглашали на эти трапезы вместе с другими, но едва удостаивали взглядом». Это значит, что с первых дней жизни мальчик ощущал себя буквально «бедным родственником», во всем обделенным и во всем зависящим от милости благодетелей. Какое действие может оказать такое постоянное сознание своей житейской неполноценности на юную душу? Во всяком случае, бесследно оно не проходит, коль скоро и на склоне лет Жан Расин хранил уязвленное воспоминание об этих торжественных застольях в доме богатого деда.

Но отношение к тем, кто тебе благотворит, «едва удостаивая взглядом», – еще не самая сложная психологическая задача. Куда труднее душе, даже окрепшей, выдержать испытание чужой добротой, когда она подлинна, идет от сердца и никакими внешними обязательствами не вынуждена, когда доброхота не в чем упрекнуть, не в чем заподозрить, и надо просто нести груз вечной и неоплатной благодарности. Вот так, по всей видимости, обстояло дело между сиротой Жаном Расином и «господами из Пор-Рояля».