Юлия Гинзбург - Жан Расин и другие

Но отшельники не ограничивались разработкой практической методики преподавания. Они выпустили несколько книг, правда, уже после того как «маленькие школы» были закрыты. Самые известные из этих трудов – «Логика, или Искусство мыслить», написанная Арно и Николем, и «Всеобщая грамматика» Арно и Лансело. Грамматика Пор-Рояля, в отличие от множества ученых сочинений той поры, сосредоточена не на описании языковых явлений, не на регламентации употребления, но на осмыслении самой сути, природы языка, на выяснении общих для разных наречий законов. «Говорить – значит изъяснять свои мысли с помощью знаков, изобретенных людьми для этой цели», – сказано в начале «Грамматики». Язык как создание разума, как результат сознательно направленной творческой деятельности человека – вот приложение и развитие картезианских идей в той области, которой сам Декарт прямо не занимался. Язык как система знаков – вот мысль, столь чуждая романтическим и позитивистским лингвистическим представлениям XIX века и столь важная для структурной лингвистики века XX. Современные ученые-структуралисты вспоминают с благодарностью «картезианскую грамматику» Пор-Рояля, хотя, разумеется, Арно и Лансело располагали слишком ограниченным материалом для своих размышлений, не знали многих языковых семейств и лингвистических фактов, открытых как раз сравнительно-историческим языкознанием со времен Гумбольдта и Боппа.

В этом смысле их «Грамматика», конечно, выглядит сегодня наивной. Но сама догадка о том, что за видимым беспорядочным, произвольным многообразием языковых организмов можно усмотреть некий жесткий остов, рациональную и умопостигаемую систему, что за конкретностью языкового случая можно уловить всеобщую лингвистическую законосообразность, – сама эта догадка из тех, чье значение осознается много спустя, не сыновьями, бунтующими против родительских понятий, а внуками.

Что касается «Логики» Пор-Рояля, то она была, по сути, популярным и прикладным изложением мыслительных правил, установленных Декартом в «Рассуждении о методе». Как и у Декарта, это не схоластическая логика, но логика здравого смысла. Только законы здравого смысла здесь – не основание, фундамент для возведения будущего здания науки и философии, не методология ученого, как то предполагал Декарт, а практическое руководство для житейского поведения достойного человека: «Разум используют как инструмент для овладения науками, а следовало бы, напротив, использовать науки для совершенствования разума… Люди рождаются не для того, чтобы измерять линии, рассматривать соотношения углов, исследовать различные движения материи. Их дух слишком велик, жизнь слишком коротка, время слишком драгоценно, чтобы занимать его столь ничтожными предметами. Но они обязаны быть честными, справедливыми, рассудительными во всех своих речах, во всех поступках и во всех подлежащих им делах. Вот в чем они должны постоянно упражняться и воспитывать себя». Разумеется, авторы «Логики» не устают напоминать, что конечной целью каждого человека и первой обязанностью всякого, кто притязает на право поучения и наставничества, является забота о жизни вечной, о благах непреходящих, а не о бренных благах земной жизни, включая все виды земной мудрости. Но это именно конечная цель, путь же к ней на страницах Пор-Рояльского учебника лежит все-таки через обыденное здравомыслие, а накопление познаний и оттачивание ума если и не признаются самодостаточными благами, то не вовсе отвергаются как средства и орудия обретения ценностей более высокого порядка.

(Много лет спустя после появления «Логики» эта промежуточная, компромиссная позиция Пор-Рояля подтвердилась в споре о месте учености в монашеской жизни. Спор вели с одной стороны бенедиктинцы – древнейший монашеский орден, важной частью деятельности которого испокон веку было сохранение и приумножение книжной премудрости, а с другой – аббат де Рансе. Рансе, воплощение крайностей этого взыскующего «меры» века, в молодости вел жизнь не просто светскую, но самую рассеянную, а круг его чтения едва ли приличествовал духовному сану, который он принял чуть ли не в детстве: известно, что в 12 лет он подготовил издание Анакреона с собственными комментариями. Но после утраты возлюбленной и покровителя, пережитой как ощущение тленности и тщеты посюстороннего, после нескольких лет сосредоточенного одиночества в добровольном изгнании – всего того, что составляло тогда обычные перипетии душевного переворота, называемого «обращение», – он возглавил аббатство Ла Трапп и ввел там устав самый строгий, превращавший жизнь монахов-траппистов в каждодневный подвиг умерщвления плоти и самоуничижения духа. Рансе, между прочим, полагал, «что монахи предназначены не для наук, а для покаяния, им положено проливать слезы, а не поучать». В этом споре Николь, хотя и был связан с Рансе давними дружескими отношениями, как и многие другие господа из Пор-Рояля, принял сторону бенедиктинцев).

И сами тексты, по которым в «маленьких школах» учили древнегреческому и латыни, отнюдь не сводились к сочинениям отцов Церкви и средневековых богословов. Среди «книг для чтения», которые издавались, переводились и комментировались отшельниками и служили пособиями для их учеников, были басни Федра, комедии Теренция и Плавта, письма Цицерона, поэмы Вергилия – конечно, процеженные, очищенные от неблагопристойных и неудобопонятных мест, но все же светские, языческие сочинения.

Что получалось в результате такого сплава самого набожноблагочестивого воспитания с самым здраво-рациональным образованием? Пожалуй, идеальный случай – примерный ученик «маленьких школ», историк Себастьян Ленен де Тиймон. Он происходил из семьи добропорядочного парижского чиновника, близкого к янсенистам; двумя годами старше Расина, он попал в Пор-Рояль (вместе со своим братом, ставшим впоследствии траппистом) почти одновременно с ним. Один из его наставников вспоминает: «Я знал его еще ребенком; в этом нежном возрасте он был невинен, как и бывают невинны дети в доме отца-христианина; но у него с невинностью сочетались удивительная серьезность и рассудительность. Возрастая на наших глазах и под нашим наблюдением, он изучал языки, что отрывало его от невинных игр. Пока другие дети, его товарищи, давали передышку голове в те дни, что отведены для этого, и целиком погружались в свои ребяческие развлечения, он запирался один у себя в комнате. Занимаясь историей и географией, он разносил по алфавитам все имена, встречавшиеся на карте [3] Это были специально изобретенные в Пор-Рояле «игрально-учебные» карты со сведениями о важнейших событиях и знаменитейших лицах – императорах, папах, святых, писателях – первых шести веков нашей эры. , и так в возрасте девяти-десяти лет закладывал основания исторической науки, в коей выказал чрезвычайную проницательность и непостижимую точность». Он и в старости оставался таким же чистым сердцем, кротким и послушным ребенком.