Юлия Гинзбург - Жан Расин и другие

К восемнадцати годам его интересы определились окончательно: церковная история, история первых веков христианства. С тех пор он не читал ничего, что не относилось к этим предметам, и в любое время года, где бы ни жил, отрывался от занятий лишь для того, чтобы прочитать молитву или отправиться на прогулку с какой-нибудь благотворительной целью. Но едва ли кому удавалось так, как Тиймону, отделить одержимость, упорство, почти маниакальную добросовестность в труде от стремления отличиться, первенствовать, снискать известность и славу. Первоначально он вообще не предназначал собранные им материалы к печати, а видел в них лишь подспорье для работы его друзей. Кое-что он согласился издать, но под чужими именами – заботясь, правда, о том, чтобы имена эти принадлежали не модным знаменитостям, а людям серьезным, честным и нечестолюбивым. И только под конец жизни, уступая настояниям близких и в надежде принести какую-то пользу, он начал (и не успел при жизни закончить) публикацию главных своих сочинений: шеститомной «Истории императоров» и шестнадцатитомных «Записок к Церковной истории первых шести веков».

Но смиренная скромность Тиймона, равно как и склад его научных способностей, более всего сказывается даже не в равнодушии к успеху, не в отвращении к похвалам, а в самом духе и методе его работы. «Записки» построены как ряд отдельных биографий-житий, а не как связный хронологический рассказ. Здесь тщательнейшим образом выверено каждое обстоятельство, каждая мелочь, причем во всех случаях первоисточникам отдается преимущество перед позднейшими толкователями и комментаторами. Тиймон позаботился и о том, чтобы типографские выделения исключили возможность спутать его собственные замечания со словами цитируемых им писателей. Сам он так определял задачи своего труда: «Первейшей целью автора в этих занятиях было набраться познаний самому. Впоследствии к ней присоединилась и другая: быть в состоянии помочь тем, кому Господь ниспошлет благодать и желание работать над подлинной историей Церкви или. Житиями святых. Он желал бы избавить их от труда устанавливать истинность происшествий и разбираться в сложностях хронологии. Эти две вещи суть основание истории. Меж тем часто случается, что самые прекрасные и возвышенные дарования оказываются наименее способными снизойти до них. Им слишком тяжело обуздывать огонь, их одушевляющий, и заниматься такими скучными предметами, достойными скорее посредственных умов».

И верно, Тиймон не заявлял никаких притязаний на оригинальность обобщений и концептуальную смелость. Зато достоверность кропотливо добытых им сведений такова, что «Записки» действительно почти век спустя после их появления послужили подспорьем для знаменитого сочинения, посвященного, правда, не церковной, а светской истории – «Истории упадка и разрушения Римской империи» Эдуарда Гиббона. Гиббон, ученый как раз философского склада, никогда не забывал с признательностью и восхищением помянуть своего скромнейшего предшественника.

В сущности, Тиймон одним из первых стал подходить к истории как науке, имеющей предметом установление объективной истины, требующей беспристрастных исследований и тщательной проверки, – в полном соответствии с заветами Декарта относительно любой научной деятельности. Такие плоды давало картезианское обучение в Пор-Рояле. Но тамошним же янсенистским воспитанием внушенный страх перед похотью познания и похотью властвования повелевал не заноситься умом, раствориться в других, достойнейших, – и тем сдерживал воображение, дерзость догадок, широту мысли.

У Расина в Пор-Рояле судьба складывалась совсем иначе. Сиротство, отсутствие каких-либо связей и корней во внешнем мире, лишь укрепляющее узы с монастырем, и без того тесные (Агнеса, Витары), наконец, блистательные способности мальчика – все способствовало тому, что отшельники питали к нему особую нежность и, по всей видимости, возлагали на него особые надежды. Более других был к нему привязан Антуан Леметр. Он часто приглашал мальчика к себе в келью, читал и разбирал с ним разные светские тексты – поэтов, ораторов; знаменитый адвокат хотя и презрел свою мирскую профессию, а все же ученика своего видел не священником, не отшельником, но адвокатом. Он учил Расина декламации – искусству, в котором сам слыл большим мастером. И конечно, они много и прилежно занимались переводом.

Но литературные пристрастия учителя и ученика едва ли сходились. Луи Расин рассказывает о своем отце: «Посреди этих занятий непреодолимая душевная склонность влекла его к поэзии, и величайшим его наслаждением было бродить по окружавшим аббатство лесам с томиком Софокла или Еврипида, которых он знал почти наизусть. Память у него была удивительная. Он наткнулся случайно на греческий роман «Любовь Феагена и Хариклеи» [4] Имеется в виду «Эфиопика» Гелиодора, написанный в III веке любовно-приключенческий и философский роман в десяти книгах. . Он с жадностью поглощал роман, и тут ризничий Клод Лансело, застав его за этим чтением, выхватил у него из рук книгу и бросил в огонь. Он нашел средство раздобыть другой экземпляр, который постигла та же участь; это подвигло его купить третий; и чтобы не опасаться больше уничтожения книги, он выучил ее наизусть и принес ризничему со словами: «Вы можете сжечь и эту, как другие».

Но несмотря на такие опасные наклонности и такую строптивость подростка, Леметр не лишал «малыша Расина» своей нежной заботы. Попечение о юноше делил с ним Жан Амон. Этот врач пережил свое обращение и пришел в Пор-Роялъ немного позднее, чем другие «господа», в 1650 году. Своим прямым ремеслом, врачеванием, он занимался и в Пор-Рояле, лечил монахинь, знатных пансионерок, отшельников и бедных в округе. Большой книжник, он читал не только по-гречески и по-латыни, но и по-испански и по-италъянски, был наделен богатым и несколько путаным воображением и склонен к затейливому, мистико-символическому истолкованию каждой фразы, каждого образа в тексте. Даже среди своих собратьев-отшельников Амон выделялся смирением и евангельской простотой жизни. Он положил себе за правило половину своего дневного пропитания, и без того скудного, отдавать бедной вдове. Больных он объезжал верхом на осле; к седлу ему приделали подставочку для книги, так чтобы и в пути не прерывать чтения; а руки свои он в это время частенько занимал вязаньем.

Меж тем жизнь в Пор-Рояле и за его стенами шла бурная, «маленьким школам» не всегда удавалось выдержать регулярный порядок занятий, детям приходилось переезжать с места на место, а то и возвращаться к родным. У Расина не было никого; когда оставаться в школе становилось небезопасно, убежище для него искали наставники. Два-три года он провел в коллеже города Бовэ, к северу от Парижа; коллеж этот выбрали неслучайно, в нем царили проянсенистские настроения, так что отшельники могли не беспокоиться о духовной пище, которую получал там их воспитанник. О более низменных его нуждах они позаботились: очевидно, расходы по содержанию Расина в бовэзийском коллеже взял на себя Пор-Рояль. Там, в Бовэ, мальчика застала Фронда, и Луи Расин рассказывает об одном случае, свидетельствующем, что нрава подросток был неробкого: «В то время гражданская война вспыхнула в Париже и распространилась на все провинции. Школяры тоже в нее вмешались, каждый вставая на чью-то сторону по своему усмотрению. Моему отцу пришлось драться вместе с остальными, и он получил в лоб удар камнем, от которого на всю жизнь остался шрам над левым глазом. Он говорил, что принципал [директор] того коллежа показывал его всем как храбреца» – «о чем отец рассказывал смеясь», добавляет Луи, чтобы подчеркнуть его скромность.