Петр Шолохов - Глазами художника: земляки, коллеги, Великая Отечественная

Праздничная картина! Снова под ногами характерный скрип, хруст, блеск до искр и тёмных радужных кругов в глаза. Еле переводя дыхание, не разбирая дороги, бежишь, лишь бы согреться. Устремляешься домой, домой. А там ждёт тебя особенное тепло. За столом в парах бушующего самовара горы румяных пирожков. Отец с воскресной газетой в руках к досаде матери увлечён своими противниками: милюковыми, пуришкевичами. Сама мать ещё не остыла от плиты и волнений кухни – сияющая и радостная глядит с гордостью на бодрость и здоровье своей семьи. Традиционный праздник страны, всего русского народа, праздник моего счастливого детства, ты своими незабываемыми картинами до конца дней будешь радовать и пронесёшь меня через все испытания неизбежных будней, сохранив мне улыбку на моём душевном портрете.

У нас на стене с давних пор висит портрет старушки. Это моё первое юношеское произведение, рисунок под стеклом, я берегу его. Бумага пожелтела от времени, штрихи древесного уголька и мела не совсем умелые, но бойкие. Дата – 1915 год и пометка: «Бабушка Малаша». Живостью, сходством портрета восхищались все мои родственники, а их осталось в живых уже мало, недалёк тот час, когда это изображение потеряет всякий смысл и будет предано забвению.

Что касается моего крёстного, он никак не соглашался позировать, был суеверен и говорил, что умирать ещё не собирается. Не осталось даже фотографии, так что мой рассказ о нём, является единственным памятником этому человеку.

Как бабушка Малаша, так и крёстный, столь разные по характеру и привычкам, оба были горбаты, а бабушка Малаша вдобавок ещё и хромая, с деревянной ногой и костылём. В пору нашего детства им наверняка не было и по пятидесяти лет, но они казались нам глубокими стариками. Бабушка Малаша приходилась родной сестрой моей бабушке по матери, счастливой богатством и детьми. На долю бабушки Малаше выпала бедность и уродство. Нас детей она любила бескорыстно, о взрослых судила с точки зрения их щедрости, что было естественно в её зависимом положении. Щедрых бабушка Малаша записывала в свой поминальник и молила Бога о их здравии. В свою очередь, она сама одевала неимущих, жадности в ней не было. Намёками нам приходилось слышать от старших, что в молодости бабушка Малаша не была уродлива, она пострадала при сельском пожаре. Бабушку Малашу мы любили именно такой – с её горбом, деревянной ногой и костылём, и иной не представляли.

В воскресные дни она сидит, бывало, на своём сундучке, сияя чистотой и обновами. Вкруг неё всё напитано церковными запахами: ладана, воска, лампадного масла и плесенью, слипшихся старых книг. В детской коляске возле бабушки Малаши мирно спит, посапывая, меньшой братец или сестрица. Бабушка Малаша пользуется досугом, в руках у неё неизменные спутники жизни: Евангелие, Псалтырь, Житие святых – вся её библиотека. Книги эти она читала без устали и, вероятно, знала наизусть. Её толстые губы шепчут слова молитвы, порой зевота сведёт рот судорогой, бабушка Малаша прикроет его одной рукой, а другой перекрестится. У очков одно стёклышко разбито, они покоятся на истинно русском, чуть вздёрнутом носу-картофелине. Дужки очков сломаны, вместо них верёвочка. На голове белый платок с чёрным горошком, разговаривая, бабушка Малаша выставляла одно ухо из платка к собеседнику. Громоздкая деревянная нога отвязана, рядом лежат валенок с больной ноги и костыль под рукой на всякий случай. Подрастая, мы озорничали, утаскивая её деревянную ногу, бабушка Малаша, рассердившись снимала со здоровой ноги валенок и посылала его нам вдогонку, затем обезоруженная, беспомощная плакала, грозясь всё-всё рассказать матери. Это действовало: встав перед ней на колени, мы просили прощения. Открывался сундучок, внутри выклеенный пёстрыми картинами образ Серафима Саровского-чудотворца уживался с лубочными изображениями Степана Разина и Пугачёва. Под новым, ещё ненадёванным платьем, приготовленным, как она говорила, к смерти, хранились гостинцы: дешёвые мучные конфеты, пряники, особо в узелке лежали семечки тыквы. Всем этим отмечалось хорошее поведение и покорность бабушке Малаше.

– Нате-кась! Пощелюкайте! – говорила она и совала каждому по горсти.

Оделив лакомствами, усаживала вокруг себя. Деревянная нога, костыль, валенки водворялись на свои места, начиналась беседа. В детское сознание с особенной яркостью входила тогда картина Страшного суда, мучений грешников в адском пламени, Геена Огненная – всякие страсти заставляли меня с отвращением плакать. Бабушка Малаша, прерывая, стращала:

– Петька, а придётся тебе, парь, лизать раскалённую сковородку, он, дьявол-то, нечистая сила, поди, радуется, глядя на тебя, кочерыжку свою готовит.

Заставляла молиться, указывая в угол: «А батюшка Вседержитель всё видит, всё знает, молчит и терпит».

Праздно бабушка Малаша никогда не сидела, на её мучительных спицах всегда торчал начатый чулок или варежка, предназначенные кому-нибудь из нас. Просыпался младенец, бабушка Малаша варила ему манную кашку на молоке, кормила с ложечки, вначале остужая, разжёвывая, а уж затем запихивала в рот сопротивляющемуся младенцу. Покорно ждёшь, бывало, своей очереди, глядя на соблазнительную, в розовых пенках кашу, глотаешь слюнки в надежде получить кастрюльку с остатками в свои руки.

Бабушка Малаша заботливо собирала всякие реликвии: иконки из Иерусалима, кипарисовые крестики с Афона, привезённые нашим дедом. Повсюду хранились вербы, пасхальные яйца, святая вода в бутылях. Из-за своей больной ноги бабушка Малаша не могла посещать церкви, и у нас в зале по субботам сооружался аналой, зажигалась лампада, свечи, и мы, став вокруг бабушки Малаши на колени, слушали её чтение. До сих пор в моём сознании звучит приятный старческий голос нараспев: «Се жених, грядет в полунощи и блажен раб его же обрядет бдяща…» или ещё «…радуйся невеста неневестная…» От всех этих непонятных слов, произносимых бабушкой Малашей, становилось грустно.

Ежегодно вначале зимы в наш город из Тамбовского монастыря приезжали монахи с чудотворной иконой – это было событие! Икона обносилась из дома в дом, по всему городу, причём каждый домохозяин сам приходил за иконой к соседу и с благоговением переносил к себе. Это шествие происходило почему-то в поздние часы, иногда даже ночью. Среди сонной обстановки зимнего домашнего уюта и тепла раздавался вдруг топот множества ног, распахивалась входная дверь настежь, и вместе с клубами морозного пара и холода врывалась пугающая толпа чёрных монахов. Отсветы фонаря на лицах, скуфейках, широкие ремни поясов, долгополые одежды и в движущихся огромных тенях сама чудотворная икона в блёстках золота, свечей, сладкого таинственного аромата, несущегося из тьмы навстречу: «Заступница усердная, Мати Господа Вышнего, к Тебе прибегаем…» Дикое разноголосое пение у порога производило ошеломляющее впечатление. Домочадцы лобызали по очереди чудотворную икону (Вышенской Божьей Матери), уже подхваченную на руки соседом; махнув два-три раза пустой гремящей кадильницей, сунув каждому под нос мёрзлый крест для целования, иеромонах направлял шествие к дверям. Бабушка Малаша оживала в эти короткие минуты, самозабвенно пела в голос вместе с монахом, суетилась со своей деревянной ногой и костылём возле чудотворной иконы, рвалась к ней, радостно плакала, беспрестанно крестилась, была вне себя.