Петр Шолохов - Глазами художника: земляки, коллеги, Великая Отечественная

Горб и хромота бабушки Малаши нами как-то не замечались. Крёстный же пугал и отталкивал, мы чувствовали его уродство. Он имел дурную привычку харкать, плеваться, и мы мысленно обрекли его на вечные загробные мучения, о которых нам говорила бабушка Малаша. Каждое воскресенье крёстный прямо из церкви направлялся в нашу семью к праздничному столу. Пока женщины, заканчивая уборку, накрывали стол, отец и крёстный делились впечатлениями: они оба были большими любителями церковного хора. В то время их занимал известный всему городу бас Сретенского Храма по фамилии Сибиряк.

– Вот каналья! – говорил крёстный восхищённо. – Как это рявкнет, рявкнет, так аныш в ухе зазвенит!

Крёстный говорил со смешным ударением, перекладывая при этом вату из одного уха в другое. Вкусы у братьёв были разные. Иногда отец перечил крёстному, не соглашался с ним, особенно в политике. Крёстный с возмущением кричал, снова перекладывая вату.

– Ну, опять своё! Ему говорят одно, а он… – И крёстный злобно отхаркивался на чистый пол, растирал плевок подошвой.

После обсуждения хора отец читал газету «Русское слово» – разговор о политике окончательно ссорил братьев. Трудно было разбираться в именах и деятельности членов Государственной Думы: всех этих шингарёвых, милюковых, пуришкевичей, которых яростно защищал крёстный. Появлялись на столе румяные пирожки, братья примирялись – оба любили пирожки исключительно с кислой капустой.

Дурными привычками и своим неряшливым видом крёстный приводил в негодование мать и сестёр: он даже за столом не раздевался – рыжая засаленная бекешка так и тлела на его плечах. За ухом у крёстного была отвратительная плешь величиной с пятак, по виду напоминавшая красную икру. Почёсывая это место, крёстный в поисках любимых им пирожков с кислой капустой бесцеремонно рылся по тарелкам, надламывая и перенюхивая – женщины выскакивали из-за стола. А я, беседуя с крёстным, старательно уничтожал следы его своеобразных привычек. Впоследствии крёстный, узнав о моём увлечении искусством, говорил с усмешкой: «Петра! Смотри, брат, в стрыкулисты попадёшь, без штанов останешься, латрыгой будешь». А при женщинах, искоса поглядывая в их сторону, изрекал: «Ты что, художником хочешь быть? Тогда смотри, не женись, ничего из этого, брат, у тебя не выйдет!» И при этих словах демонически смеялся, почёсывая за ухом свою «икру», производя носом страшное неблагозвучие. Собираясь уходить домой, он кричал в спальню бабушке Малаше: «Тётка, прощай!» Мать и сестра старались исчезнуть с глаз крёстного, а он хитро подмаргивал мне и подавал свою холодную, всегда потную руку.

Милые, далёкие тени детства, нужно думать, что теперь вы уже прошли через все испытания страшного «того света». А у нас на земле сбываются все предсказания бабушки Малаши, осуществляются её сказки. Люди ныне ходят в «ярлыках», вся земля опутана проволокой, летают в небе железные птицы со стальными клювами. И огненный шар солнца даёт всё меньше тепла, а о том свете начинаешь невольно думать, подумывать уже без прежнего страха и с уважением.

Наша семья находилась ещё в собственном доме, на главной улице города Борисоглебска, когда мне минуло семь-восемь лет.

Мать, Прасковья Андреяновна, переживала тяжёлые дни, торговля отца шла под гору: погорев на скобяных и шорных товарах, известных ему с детства, он решил войти в товарищество по неведомой ему торговле красным товаром. Друзья-компаньоны (их было трое) обворовывали друг друга, пьянствовали, оставляя магазин и товары на приказчиков. Отец снова обанкротился, зажиточные братья матери, тоже из торговцев, пришли на помощь нашей семье в эту критическую минуту. Семейным советом было решено, заложив дом в городе, собрать последние средства и уехать на станцию Поворино, возобновив торговлю, уже мелочным товаром. Старших детей, брата и сестру, учившихся в городе, оставили на хлебах в доме деда, а меня, первоклассника, и двух малышей родители забрали с собой на новое место жительства. Я без труда был переведён в первый класс начальной школы.

Лавка находилась неподалёку от станции, потому вначале торговля пошла бойко. Всё же отец не мог сразу овладеть собой, продолжая по-прежнему пить горькую, на мать всей тяжестью легла, кроме хлопот по хозяйству, необходимость пополнять лавочку товарами. Для этого она часто заезжала в город, оставляя меня помощником отцу. Хозяйство без неё вела хромая и горбатая бабушка Малаша, родная сестра нашей бабушки. Возвращаясь из города, мать заставала отца в нетрезвом виде, спящим в разгар торговли или вовсе отсутствующим, меня же, совсем ребёнка, в качестве хозяина отвешивающим покупателю вместо соли сахарный песок; нередко, видя мою беспомощность, расторопные посетители отбирали у молодого хозяина нож, сами резали колбасу, сало, взвешивали и расплачивались, как им было угодно. Словоохотливые балагурили со мной, расспрашивая о родителях. Тем более, окружённый вкусными товарами, я скучал, встречая мать радостным оживлением, она же, проверив наличие товаров и выручку, безмолвно плакала – ругать меня было бесполезно! Я был ещё слишком мал и глуп для такого ответственного дела, как торговля. Бывало и так, что мать провожала меня в город за товарами в дом деда. Я любил эти поездки, радовала свобода от школьных занятий, от уроков; пейзажи за окном, поезда, люди, их разговоры, чёрные паровозы с огромными красными колёсами, свистки, пары дыма, свечи в вагонах – всё служило развлечением юному пассажиру. Правда, было одно обстоятельство, заставлявшее меня испытывать беспокойство, – это появление контролёров. У этих дядей со щипцами почему-то всегда были хмурые лица. Они смотрели под лавки, залезали на верхние полки и перед тем, как поставить на билете дырочку (что было мне интересно), внимательно и долго изучали билет. А так как я ехал один с громоздкими вещами, то не обходилось без расспросов. Старшие в доме заготавливали мне мешки, пакеты, какие-то бутылки, а я целый день был предоставлен самому себе, на следующее утро отправляясь в обратную дорогу. Моя роль ограничивалась присмотром за багажом, мне брали билет, усаживали в вагон, а на станции Поворино мать выходила к поезду встречать. Ежедневно утром и вечером между Борисоглебском и Поворино курсировала эта, как её называли, малашка или максимка (подразумевая Максима Горького, работавшего одно время в Борисоглебских железнодорожных мастерских).

В доме деда я виделся со старшим братом, оканчивающим уездное училище и сестрой-гимназисткой. Среди их книг особенно нравилась хрестоматия с русскими сказками, я усаживался у окна с этой книжечкой и проводил время в одиночестве. Моё воображение было увлечено Иванушкой-дурачком, я с упоением читал по складам, путаясь в мелкой печати, чуждой привычному букварю. Иванушка забрасывает клёцками собственную тень, принимая её за живую. Иванушка рубит сук, на котором сидит. Дурачок совершает много забавных нелепостей, милых моему сердцу, потому что в своих похождениях он неизменно остаётся победителем-героем. К вечеру за окном – оно было обращено в соседский двор – раздавался смех, там появлялись взрослые девицы, они шумно и весело играли, не обращая на меня никакого внимания, но я, закрыв книгу, был весь поглощён сценой, с жадным любопытством смотрел в этот новый, и для меня волнующий, мир. Особенно меня привлекала одна девушка с удивительно милым болезненным лицом, она была грустна и молчалива, длинные косы чёрными лентами обвивали её тонкую шейку. Это видение, озарённое прочитанными сказками, вошло в сознание как образ русалки и долго преследовало меня в моих детских снах.