Петр Шолохов - Глазами художника: земляки, коллеги, Великая Отечественная

На Страстной неделе, под самую Пасху, отец нанимал извозчика, и бабушка Малаша с детьми объезжала все городские церкви, прикладываясь к плащанице. Это происходило весной, в цветущее время года, когда тучи отвратительных насекомых отравляли нам радость. Эта мошка причиняла невероятные страдания, только бабушка Малаша была спокойна, призывая и нас к терпению.

Жизнь возле бабушки Малаши превращалась в сказку, от неё мы знали о существовании колдунов, домовых, ведьм и леших. По субботам в базарные дни к нам во двор въезжала клячонка, впряжённая в дровни или в телегу, смотря по сезону, в дом шли странные фигуры, укутанные с головы до ног в тулупы, платки, валенки – заявлялись гости бабушки Малаши с деревенскими гостинцами. При этих родственных встречах было всё: и смех, и слезы, накопившиеся новости изливались бурным потоком. Мы, дети, любили эти встречи, усаживаясь ближе к бабушке Малаше, получали из её рук подарки, жадно слушали не всегда понятные их разговоры.

– Анадысь! – восклицала гостя. – У тётки Арины снова появился этот… домовой любезный!

– Да, што ты гутаришь? – всплескивала бабушка Малаша руками и, переглянувшись, они шептались, недоступные детскому разуму.

– А у Альгуньки намедни… срамота-то какая приключилась, – гостья, захлёбываясь смехом, сморкалась в фартук.

– Да это у какой же? – допрашивала бабушка Малаша, вороша слабеющую память.

Гостья ловко подталкивала в бок бабушку Малашу, шептались.

– Деда-то Микитку, небось, помнишь?

– Ну, ну, – настораживалась бабушка Малаша.

– Помер! В Сорокоуст уже и поминки были.

– Царство ему Небесное! – скорбно шепчет бабушка Малаша. – Как же, вместе росли махонькими-то. – И слеза катится по её морщинистой щеке.

Так сидели они до тех пор, пока не поклонится им полуведерный самовар, отказывая в кипятке, тогда на смену появлялся большой деревянный гребень с комода. Бабушка Малаша снимала платок, роняя седую голову в колени гостьи, они устраивались искаться. Под оживлённую музыку гребня вновь возникала у них неторопливая беседа.

– Их, ха…ха… люди-то, люди какие были… бабушка родненька! – тяжело вздыхала гостья, нам становилось скучно, и мы убегали во двор к лошадям, жующим сено или овёс.

У бабушки Малаши был племянник, Вася Шапкин, революционер, он преследовался полицией, иногда заявлялся к нам в дом, бабушка Малаша давала ему денег, кормила, жалела. Однажды в зимний вечер, когда мы катались на коньках возле своего дома, к нам подошла красивая тётя, угостила конфетами и расспросила о бабушкином госте. Вскоре Васю арестовали, мы, дети, оказались невольными предателями. Отцу пришлось откупаться от полиции. После революции племянник бабушки Малаши сделался начальником где-то в Сибири, а теперь, между прочим, этот революционер, снова сидит в тюрьме за свои убеждения. Таковы превратности судьбы.

По случайному совпадению, таким же одиноким был наш крёстный, горбатый старший брат отца Иван Александрович. Мой отец, здоровый, видный мужчина, был выпущен в свет, видимо, «вторым исправленным изданием». Крёстный занимался мелочной торговлей, в его лавчонке детей привлекали сладости; чего только не было в конторке под стеклом: и разноцветные сосульки, и маковки, и вишенки на проволочках, и сахарные бутылочки с ликёром, и коричневые рожки с необыкновенно твёрдыми косточками внутри наподобие чечевицы, но особенно привлекало нас лакомство, немилосердно вязнувшее в губах, так называемая кус-халва, расфасованная палочками. Память не сохранила мне случая, чтобы крёстный угощал нас чем-нибудь, он был исключительно скуп. К его лавчонке примыкала «теплушка», где крёстный жил – мрачный чуланчик, лишённый дневного света. Койка с вековым матрацем занимала почти всю площадь. Запахи воблы, чесночной колбасы, керосина создавали обстановку удушья. Керосиновая лампа освещала неприглядную обстановку старого холостяка. Лубочные изображения святых и всего царствующего дома украшали копчённые стены вместе с низками кренделей.

Взрослые звали крёстного Боткин, сохранив за ним имя доктора из модной пьесы того времени «Атаман Чуркин». Как-то на Святках взрослыми разыгрывалась эта пьеса – нас тогда и на свете ещё не было. У отца была главная роль Атамана, а крёстному с его горбом досталась роль доктора Боткина, прозвище это так и осталось за ним навсегда. Он привык к нему и не протестовал. Крёстный не любил никаких книг и не признавал чтения вообще, но, как и бабушка Малаша, был по-своему религиозен. Посещая церковь, любил слушать хор певчих, пытался даже подпевать на левом клиросе. По убеждениям крёстный был ярым монархистом, революцию воспринял как народное бедствие. По свержении царя Николая Второго упрямо ждал восстановления престола. Он дал себе слово не ходить в церковь впредь до провозглашения с амвона многолетия всему царствующему дому. Так, не дождавшись царя, крёстный умер бобылём где-то в уезде, охраняя колхозный сад и огород. Евреев звал просто жидами, прибавляя ещё «пархатые»; революционеров всех мастей и особенно «стюдентов», как он произносил, ненавидел всей душой, именуя их «стрыкулистами». С бабушкой Малашей их роднила религиозность, да, пожалуй, общее несчастие – горб. Во всём остальном они были совершенно разными людьми.

Про крёстного говаривали, что в молодые годы он увлекался картами, водкой и ещё чем-то, о чём взрослые умалчивали. Сам крёстный рассказывал, будто бы под большой праздник играл он в карты в компании и вдруг, услышав благовест, перекрестился, тут же переселясь на полотно железной дороги.

– Да ты слушай, тётка! – обращался он к бабушке Малаше. – Сижу вот так верхом на рельсе, а поезд, вот он, стучит.

Был ли это сон крёстного или галлюцинации, не помню, но рассказывал он убедительно.

Крёстного мы не особенно любили. С ним вечно происходили какие-нибудь сверхъестественные истории. Однажды родители сообщили нам, что на крёстного было совершено нападение, в его лавчонку лезли воры. Будто бы от удара в висок гирькой он чуть не умер. Нас со старшим братом отправили к нему. Предстоящая встреча пугала. Ещё во дворе пахло лекарствами, в середине небольшого зальчика на высоком ложе, как покойник, лежал крёстный. Снизу мне виден был лишь кончик острого носа, вниз свисала костлявая знакомая рука. Белоснежные простыни усиливали впечатление. Меня подняли на стул, заставили целовать холодную, потную руку крёстного. Увидев восковое лицо, я заорал в голос – меня опустили на пол замертво. Прошло много лет после этого события, я случайно услышал правдивый рассказ об ограблении крёстного из уст самого «вора», пекаря по профессии, мстившего за честь жены «горбатому чёрту», как он выразился.