Петр Шолохов - Глазами художника: земляки, коллеги, Великая Отечественная

Я с любопытством смотрю в его сторону. Молодой человек заговаривает со мной, таким образом происходит наше знакомство. Его зовут Филей, он гимназист, старушка, которая приходит к нему, – это мать, отца нет. Между тем, после врачебного осмотра мне разрешили вставать. Подолгу сижу около Фили, мне уже не так скучно и одиноко. Предчувствуя скорую разлуку, мы говорим с ним о будущей встрече вне больницы, здоровыми, но Филя ещё и фантазёр!

– Знаешь что? – говорит он. – Давай с тобой договоримся: если один из нас вдруг умрёт, то мы всё равно встретимся.

– Филя! Ты что? Веришь в загробную жизнь?

– Нет, это я так, на всякий случай, – говорит он, и мы оба смеёмся.

Я уверяю его, что мы будем жить долго-долго, ведь мы ещё мальчики, и Филя спрашивает меня:

– Ты видел, ко мне вчера приходила девушка? Это моя невеста, – откровенничает он и говорит о своей любви.

Мой сосед по койке непрерывно хрипит, кашляет, ему трудно дышать, в горло у него вставлена стеклянная трубочка, он часто уходит в коридор, где для больных стоит ведро с чистой питьевой водой. Однажды я увидел моего соседа, склонившегося над этим ведром. Сняв бинт, он рассматривал своё горло, как в зеркале, это было страшно.

После очередного осмотра меня выписывают из больницы. Филя, увидев меня без больничного халата, в моей обычной одежде, любуется мной. Я кажусь ему необыкновенно красивым, мы трогательно прощаемся.

Вскоре по выходе из больницы я еду к родственникам в село. Хорошее питание, прогулки быстро восстанавливают моё здоровье. По возвращении в город мне хочется повидать Филю; не зная его адреса, я отправляюсь в больницу и там узнаю, что Филя умер! Больничная няня рассказала мне подробности.

– Молодой человек совсем, было, поправился, но он своенравный. Уговорил свою мать-старушку купить ему на базаре свежих слив. Поел – и вот результат.

Я долго не мог забыть Филю с его фантазией о нашей загробной встрече.

Висарь – это не имя и не фамилия, а, по школьной традиции, прозвище учителя математики Александра Виссарионовича Соловьёва. Широкая, громоздкая фигура Висаря, ещё довольно крепкого старика с маленьким вздёрнутым носом, утопающим в седой растительности, одновременно пугала и озадачивала учеников смесью добродушия и грубости. В общем, это был самодур. Усевшись за кафедру, он царил над волей пятидесяти учеников, как правило, не называя нас по фамилиям: у каждого было прозвище, так же, как у нашего учителя. Если случалось кому опоздать на урок, он не сразу набрасывался, а, вскинув очки на лоб, вначале как бы добродушно смеялся и с нарочитой вежливостью обращался к провинившемуся:

– Иван Васильевич! Будьте так любезны, прикройте за собой дверь.

Смущённый, вконец уничтоженный «Иван Васильевич» поспешно направлялся к своему месту.

– Послушай! Это невежливо! – совсем уже другим тоном говорил Висарь. – Пришёл, скотина, опоздал и не здоровается!

Отдавалось приказание, прихватив сумку, подойти поближе к кафедре. Поставив жертву перед собой, Висарь больно дрался согнутым суставом указательного пальца и, отобрав дневник, выгонял за дверь. Если у пострадавшего до сих пор не было прозвища, что было редкостью, то оно, кстати, сейчас же изобреталось. Клеймо Висаря ученик носил до окончания школы.

Огромный школьный двор был обнесён высокой каменной стеной. На большой перемене юность, вырвавшись из классов на свободу, разливалась буйным половодьем по всему пространству. Висарь в качестве дежурного, заложив руку за спину, неторопливо исследовал углы необъятного двора, наблюдая своих питомцев в новой обстановке. Всегда неожиданно он заглядывал в уборную, накрывая курильщиков, стихоплётов и художников, украшавших стены. У одних отбирал табак, у других ножи, мел, какие-нибудь вещественные доказательства для учительской. Особенно свирепствовал Висарь, наблюдая кулачные бои. Подавал советы:

– Бить противника прямо в нос.

Никогда нельзя было понять Висаря, шутит он или поощряет в самом деле. На уроке, вызвав ученика к доске, он диктовал задачу, а сам, положив за щеку очередной леденец, углублялся в газету. Сладости сковывали язык, заставляя объясняться руками, мимикой и жестами и издавать неопределённые звуки, смешившие ребят. Так, с газетой в руках, пребывая в дремотном состоянии и как бы вовсе забыв про класс, Висарь, не поднимая головы, безошибочно определял озорника:

– Эй, Васька, дубина, замолчи там! – И, глядя поверх очков: – Слушай, дай-ка ты ему по шее, – советовал он соседу, а сам возвращался к политике.

Не слыша более стука мелка у доски, откуда неслось одно беспомощное сопение, Висарь, не оставляя газеты, бросал:

– Ну, что там у тебя не решается?

Если ответа не следовало, всё было ясно, отдавался приказ сдать дневник, а самому встать лбом вплотную к доске. Когда вызванный был находчив и смел, то, отчаянно отстукивая мелком по доске, заканчивал и, обращаясь к кафедре, уверенно говорил:

– Всё, Александр Виссарионович…

Вскинув очки на лоб, Висарь поочерёдно глядел то на доску, то на ученика, делая вид, что проверяет. Если тот выдерживал испытание, следовало коротко:

– Садись!

В случае малейшего замешательства или неуверенного движения со стороны ученика происходила основательная проверка, и тогда дерзнувшему приходилось плохо.

– Ах, эскимос проклятый! Наврал, напутал. Становись Ваньке в затылок, плотней! Плотней! – кричал разъяренный Висарь. И вызывался следующий: – Удалой боец Кирибеевич! Пожалуйте сюда!

При этих словах Висаря из задних рядов, нехотя и лениво, раскачиваясь, поднимался детина, ещё не успевший остыть от подвигов кулачного боя во дворе, с явными признаками на губе и под левым глазом.

Смех товарищей сопровождал «триумфальное шествие» «Кирибеевича» к доске. Рассматривая ученика, Висарь приговаривал:

– Хорош, хорош, Аника-воин, вот уж дубина! Ну, иди к доске, мы посмотрим, каков ты будешь здесь, попробуем. Пиши, скотина!

Издевательски, с прибаутками Висарь диктовал задачу, скоро на смену павшему бойцу шёл следующий.

– Белокопытный, сегодня опоздал на урок?

– А у нас часы отстают, Александр Виссарионович! – бойко отвечал опоздавший.

– Хе… Гм…Отстают часы, говоришь? А ты их, того, обгоняй! – Рассматривая валенки ученика, Висарь мотает головой, смеётся и отдаёт распоряжение: – Серёга, дай-ка мне его дневник, да, кстати, у кого есть красные чернила? Я ему сейчас часы-то подведу!

Однажды дошла очередь и до меня. Мать, сшив модные по тому времени брюки «клёшем», обрядив, проводила в школу. Домой я вернулся с кличкой Матрос, причём в продолжение нескольких лет кличка видоизменялась. Насытившись обычным, Висарь менял ударение, и получалось что-то бессмысленное: «Ма́трос». Вначале я упрямился и не откликался, он тут же производил меня в капитаны, называя Вашим благородием. При дальнейшем моём упорстве со стороны Висаря следовал попросту грубый окрик: