Александр Гольцов - Взгляд в «колодец времени»

Школа познакомила нас и со специфическими играми, базировавшимися на предметах школьного обихода. Видное место среди них занимали те, что были связаны с перьями, которыми мы писали. Существовало немало разновидностей этих изделий, имевших среди школьников свои сленговые наименования. Перья с выдавленной звёздочкой и двумя поперечными углублениями на “шейке”, похожими на римскую цифру “II”, мы именовали “11-й номер”, перья с широким пишущим концом – “лягушка”, со сплющенным с боков пишущим концом – “скелет”. Поскольку перья иногда ломались, в пенале всегда имелся запас. И вот их-то использовали для игры в “пёрышки”. Перо клалось выпуклой стороной на поверхность стола или верхней части парты, затем надо было пишущим концом другого пера резко провести поперёк лежащего. Если лежащее перо таким движением переворачивалось, оно становилось собственностью того, кто переворачивал, если нет – в дело вступал другой партнёр. Использовались перья и как своеобразные стрелы (наподобие оперённых дротиков в современной игре “дартс”): хвостовик пера расщеплялся, в него вставлялось бумажное крестообразное оперение, а у пишущего конца обламывалась по прорези правая или левая половинка, чтобы кончик был более острым. Такие стрелы метались (обычно с двух – трёх метров) по мишеням, нарисованным на наличниках дверей или другой деревянной поверхности.

На переменах часто играли в “лямбу”, представлявшую собой округло обрезанный кусочек козьей шкуры, к которой с гладкой стороны крепилась плоская свинцовая бляшка. Получалось что-то похожее на волан для бадминтона. Козья шкура бралась потому, что её мех был длиннее овечьего и “лямба” устойчивее падала с верхней точки подброса (свинцовым грузиком вниз). Суть игры состояла в том, чтобы тыльной стороной стопы подбрасывать “лямбу”, не давая ей упасть на землю. Победа определялась количеством таких подбрасываний, а также умением поочерёдно менять ногу. Увлечение этой игрой было недолгим, где-то два – три года, и сошло на нет.

После школьных занятий мы любили поиграть “в войну” на бывшем тактическом поле пехотного училища. Хотя оно и было расформировано в 1953 году, поле ещё оставалось нетронутым и представляло собой идеальное место для наших игр. На нём по всем нормам Боевого Устава был оборудован ротный опорный пункт с окопами, соединительными траншеями, блиндажами и дзотами (дзот – деревоземляная огневая точка), так что нам нужно было только занять соответствующие позиции и “отражать атаки” воображаемого противника. Причём здесь мы действительно чувствовали себя как в боевой обстановке – ведь все укрепления были настоящими, такими, какими видели их в кино или на иллюстрациях книг о войне. Кроме того здесь можно было найти гильзы, патронные обоймы, а иногда – это уж кому повезёт – и холостые патроны, которые кидали в костёр и наблюдали за их взрывом. К сожалению, иногда встречались находки куда более опасные. В сентябре 1954 г. наши соученики по школе Солнцев и Медведев нашли там взрывоопасный предмет (скорее всего противопехотную мину или гранату) и стали его разбирать в одном из блиндажей. Произошёл взрыв, в результате которого оба паренька погибли. Через 2–3 года после расформирования пехотного училища тактическое поле постепенно стало разрабатываться под огороды, а к началу 1970-х годов и вовсе было застроено жилыми домами.

Использовалось в наших играх и множество самодельного “вооружения”. Наиболее “громкими” и, кстати, опасными были так называемые “стрелялки”, представлявшие собой Г-образно изогнутые трубку – чаще всего медную – и гвоздь, также согнутый в виде буквы “Г”, соединённые тугой резинкой. В трубку набивалось вещество со спичечных головок, затем вставлялся гвоздь, но так, чтобы силой трения он держался в начале трубки. Резинка при этом натягивалась. Потом нажатием на резинку гвоздь смещался и с силой проталкивался ею внутрь трубки, резко ударял по находившемуся там веществу, которое взрывалось, издавая сильный грохот и выбрасывая из устья трубки снопы искр. Грохот был тем сильнее, чем больше спичек очистил в трубку. Но следовало соблюдать меру и осторожность, иначе рисковал или сильно обжечь руку, или даже получить травму от гвоздя, который могло “выбить” из трубки. Упомяну ещё и минирогатки из резинок, одевавшиеся на пальцы руки. Для стрельбы из них использовали “шпонки”: U-образно изогнутые полоски бумаги, свёрнутой в несколько слоёв (для стрельбы друг по другу), или таким же образом изогнутые отрезки алюминиевой или медной проволоки (для стрельбы по другим мишеням). Входили в наш “арсенал” и отрезки трубок от гидросистем самолётов. Из них “стреляли” посредством резкого выдоха (как в духовых “ружьях” индейцев), жёваными комочками бумаги или “фениками” – небольшими серебристого цвета овальными плодами одного из видов кустарников, в изобилии росшего тогда на территории военного городка, особенно возле старой водонапорной башни.

Но всё это были наши – в основном мальчишеские – игры и шалости, которые мы устраивали самочинно и которые, естественно, не одобрялись взрослыми.

Кроме них, конечно же, была и общественная школьная жизнь в рамках пионерской и комсомольской организаций: торжественные построения – “линейки” – в честь различных знаменательных событий и государственных праздников, собрания, художественная самодеятельность, культпоходы и туристические походы, выставки нашего творчества, сборы металлолома, макулатуры и др.

В пионеры меня в числе других одноклассников приняли в мае 1953 года. Когда перед строем пионерской дружины и в присутствии руководства школы прошла торжественная церемония повязывания нам красных галстуков, мы приняли своего рода пионерскую присягу. На призыв директора школы: “Юные пионеры! К борьбе за дело Ленина – Сталина будьте готовы!” мы отвечали: “Всегда готовы!” В члены ВЛКСМ меня приняли в октябре 1956 года. Церемония приёма прошла в городском комитете комсомола.

Одним из запомнившихся общественных мероприятий стала проведённая в 1954 г. выставка рисунков учеников нашей школы, в которой принял участие. Тему для своей работы выбрал весьма неординарную: решил представить копию картины знаменитого русского художника XIX века И. Е. Репина “Иван Грозный и сын его Иван”, которая изображала сцену убийства царём Иваном IV Грозным своего сына Ивана (в исторической науке реальность этого события подвергается сомнению). Репродукцию картины впервые увидел в журнале “Огонёк” и она произвела на меня сильное впечатление. Поражало, прежде всего, лицо царя. С какой силой сумел великий художник передать через выражение лица, безумный взгляд широко раскрытых глаз, весь его ужас перед непоправимостью случившегося! И мне вдруг захотелось проверить, а смогу ли я хотя бы в приемлемом приближении воспроизвести то, что сделал И.Е Репин?