Владимир Губский - Лиля

Прихватив чашку кофе, я выхожу на «палубу», чтобы насладиться солнечным утром и деревенским покоем. С «палубы» открывается прекрасный вид. Она обнесена ограждением, напоминающим корабельные леера. Сидя в кресле и закинув ноги на леера, я наблюдаю, как медленно поднимается из-за леса солнце, как редеет туман над прудом и оживает природа, наполняясь звуками дня.

Зажмурив глаза, я вспоминаю белёсые суглинки тосканских холмов и зелёные долины Умбрии, извилистые дороги, обсаженные колоннадами кипарисов, крутые и узкие улицы средневековых городов, разбросанных по вершинам холмов. С высоты их стен я любовался чарующими видами, какие открывались и древним этрускам, и римлянам, и великим живописцам Возрождения. Люди, жившие в этих городах, в своих орлиных гнёздах, подобно птицам, могли озирать огромные пространства. Может быть, именно это ощущение полёта окрыляло и вдохновляло итальянских мастеров к созданию своих шедевров? Ландшафт, несомненно, оказывает наибольшее влияние на развитие искусства, на его формы, стили и характерные особенности.

Обо всём этом я думаю, пребывая на «палубе», наслаждаясь благодатью и тишиной. В этом торжественном безмолвии мне иногда начинает казаться, что я нахожусь в раю. Такое состояние длится до тех пор, пока первый автомобиль своим наглым появлением не нарушает природную гармонию.

Но порой мне кажется, что я уже присмотрелся к этой красоте, и она меня не радует. Причина такого огорчения кроется в том, что любоваться красотой в одиночку – всё равно, что в одиночку пить…

Не по-русски как-то…

Помню, первый в своей жизни отпуск я провёл в Крыму. За две недели, что я находился на южном побережье, я превратился в глухонемого, так как мне не с кем было общаться. Тогда я, быть может, впервые понял, что не только в беде, но и в радости негоже быть одному.

Я покидаю «палубу» и возвращаюсь в дом. И вновь, как блохи, набрасываются на меня воспоминания, выстраиваясь в обрывочные и нестройные ленты. «Дела давно минувших дней» поднимаются из тёмных глубин памяти и надсадно стучат в висках. Моя последняя институтская любовь – последняя отчаянная попытка обрести счастье…

Что ж, если сон так упорно напоминает мне о ней, быть может, настало время – рассказать, как всё было.

История эта началась в середине пятого курса, в один из последних дней 1976 года, а именно двадцать девятого декабря. Несмотря на приближение новогоднего праздника, голова моя была забита иными делами и заботами.

В институт я приехал к обеду, чтобы узнать оценку за сданный накануне курсовой проект реконструкции центра города Гагарина. Войдя в аудиторию, я обошёл расставленные по периметру проекты, нашёл свой, на котором в правом углу красным карандашом была выведена большая пятёрка. Не успел я отнести свой подрамник на кафедру, как меня вместе с другими старостами групп попросили зайти в кабинет проректора по научной работе.

Проректор Степанов был не один. В кабинете находились ещё два преподавателя, и сразу стало понятно, по какому поводу нас вызвали. Разговор зашёл об экзамене по теории архитектуры и о нашем коллективном письме на имя ректора архитектурного института с просьбой – отменить этот экзамен.

Дело было в том, что конкретных учебников по этому предмету в институтской библиотеке не было. Уважаемый профессор, читавший нам лекции, весь семестр рассказывал разные истории из своей трудовой жизни, которые, естественно, никто не записывал, так что конспектов тоже не было. А как сдавать экзамен, если к нему нельзя подготовиться? Коллективное письмо курса было подписано старостами всех групп, поэтому нас – двенадцать представителей и пригласили к проректору.

Спорили долго. Профессор Иванов, читавший нам курс «теории», нервничал, коллеги успокаивали его. Ясно было, что уступить он не мог – не позволяли амбиции, ущемлённое самолюбие, потеря лица и всё такое прочее. Чтобы как-то выйти из сложившейся ситуации, проректором было принято «соломоново» решение: экзамен не отменять, но оценки в дипломные ведомости не выставлять.

Забегая вперёд, скажу, что через две недели на экзамене по «теории архитектуры» всему курсу поголовно были поставлены отличные оценки, и только старосты групп – двенадцать апостолов профессора Иванова – были удостоены оценки «удовлетворительно» . Это была мелкая месть обиженного профессора, а для меня – пример неизбежных последствий борьбы за свои права.

Только я успел покинуть кабинет проректора, как на парадной лестнице был пойман моей однокурсницей Мариной Гнедовской, высокой, красивой и очень серьёзной барышней, и буквально за руку приведён в Красный зал для съёмки в телевизионном фильме «Летопись поколений, год 1932 » . Там, в зале, уже находилась небольшая группа студентов. Нас усадили в полукруг, и режиссёр, он же ведущий, стал задавать нам вопросы об эпохе конструктивизма в советской архитектуре. Мы отвечали на задаваемые вопросы и просидели, таким образом, около часа.

Сразу после окончания съёмки зал заполнился студентами, и началась новогодняя программа: демонстрация мультфильмов и выступление артистов Театра сатиры, но, по правде сказать, всё выглядело как-то скучно, не по-новогоднему. Все ожидали главного мероприятия – танцевального вечера, который, как всегда, должен был состояться на первом этаже в выставочном зале.

Ансамбль «Машина времени», руководимый нашим однокурсником, уже настраивал свою аппаратуру. Снизу то и дело доносились пробные «громовые раскаты», заставлявшие радостно вздрагивать сердца. Ансамбль этот был популярен в кругах московской молодёжи, и попасть в МАрхИ на праздничные вечера в семидесятые годы мечтали многие. Просвещённая публика осаждала наши институтские вечера, пытаясь прорваться сквозь охрану. По этой причине нам часто приходилось дежурить на входе и отсекать нежелательных гостей.

Но в этот день я был свободен от дежурства и из Красного зала сразу спустился на первый этаж, где у входа в выставочный зал уже толпился народ. То ли после встречи с проректором, то ли по иной какой-то причине, но настроение моё было далеко не новогодним. Я ушёл в дальний конец зала – подальше от шумных музыкантов – и не принимал активного участия в общем веселье, оставаясь простым наблюдателем.

Так я прослонялся весь вечер, не находя себе места и никого не приглашая танцевать. Только под конец вечера, уже переместившись к источнику шума, я заметил среди танцующих одну молодую и незнакомую мне девушку, которая сразу привлекла моё внимание.

Одета она была в модные джинсы – большая редкость в те годы – и белую пушистую кофту. Её густые русые волосы были заплетены в короткую косу, которая очень шла её молодому светлому личику, убранному в мягкий красивый овал. Лёгкая, едва заметная горбинка прямого носа придавала лицу её особую прелесть и благородство. Открытый лоб опирался на прямые брови, густые к переносице и расходящиеся к вискам тонкими дугами. Но то, что меня остановило, были её глаза. В темноте и суматохе вечера я не мог определить их цвет, но та нежность, которую они излучали, в сочетании с её детской улыбкой показалась мне необычной. В её лице светилась та редкая русская красота, в которой не было и намёка на влияние степных кочевников.