Владимир Губский - Лиля

В тот холодный день в конце октября мы бродили по припорошенному снегом пространству, и я рассказывал Насте о знаменитом сражении, разыгравшемся когда-то на этом живописном поле. Я рассказывал об атаках французов с поминутной точностью и показывал те места, где происходили наиболее важные столкновения. Обойдя Шевардинский курган и все памятники от деревни Семёновской до Горок, мы, уставшие, замёрзшие и довольные, зашли пообедать, а заодно и погреться, в кафе, расположенное по соседству с музеем. Обслуживавшая нас женщина, принимая заказ, назвала Настю моей женой. Приятно и горько было это слышать… Я не стал поправлять официантку, Настя тоже сделала вид, что не заметила этой ошибки.

Уже в сумерках мы возвращались на станцию и успели к последней электричке. Я проводил Настю до дома и у самого подъезда мы встретились с её отцом, с которым она тут же меня познакомила.

Мне неизвестно, чем было вызвано такое желание Насти – отправиться со мною в Бородино. Она могла бы сделать это и со своим женихом, но, как мне думается, в отличие от меня, он не был посвящён в исторический материал. Как бы там ни было, я всю эту предысторию вспомнил для того, чтобы стало понятно, что к моменту описываемых далее событий я ни с кем и ничем не был связан и чувствовал себя вполне одиноко.

Прошла зимняя сессия, за ней – каникулы, которые я провёл дома, и наступил последний учебный семестр в моей студенческой жизни. В начале февраля, вернувшись после каникул в Москву, я ещё неделю не посещал занятий, проводя всё время в выставочном зале, где шла защита дипломных проектов нашего факультета ЖОС – жилищно-общественного строительства.

Зрелище, творившееся в зале, нисколько не уступало какой-нибудь театральной постановке. С каждым новым «защитником» менялся «задник» сцены. Он представлял собой два, а иногда и три яруса плотно составленных метровых подрамников, исполосованных чертежами. Пока не было введено ограничение на количество подрамников, их число доходило до двадцати и более штук. Огромные чертежи самых немыслимых архитектурных форм, выполненные вручную, как правило, с использованием «рабского» труда, представлялись взору комиссии. Масштабы работ поражали, а от мастерства исполнения захватывало дух. Первокурсники, сидевшие в последних рядах, слушали защиту, затаив дыхание, и не могли поверить, что человеческим рукам под силу совершать подобные подвиги. Особое впечатление производили девушки-дипломницы. Они выходили на « сцену» в самых красивых нарядах, сшитых специально для этого случая и непременно подобранных в тон « подаче» дипломного проекта. Эти наряды превращали обычных студенток в роскошных дам. Отношение к выбору платья для защиты дипломного проекта было куда более серьёзным, чем к выбору свадебного наряда. Что ни говорите, а свадьбы случаются в жизни гораздо чаще, чем защита дипломного проекта.

Через год предстояло и нашему курсу вот так же защищаться, и мне было важно заранее посмотреть, как это всё происходит.

После обеда мы встретились с Настей в метро на « Пушкинской» и отправились к Бунину. Всю дорогу до станции «Октябрьское поле» обсуждали работы дипломников.

Профессор Андрей Владимирович Бунин был одним из последних «великих» учителей, которыми гордился Московский архитектурный институт в семидесятые годы. Бунин заведовал кафедрой истории архитектуры. Наверное, в каждом вузе есть свои самые трудные предметы науки. В архитектурном институте таким предметом была история градостроительного искусства. Пятёрка, полученная на экзамене у Бунина, считалась наивысшей наградой для любого студента. Что касалось меня, то я был влюблён в этот предмет. Свои лекции Бунин читал в Красном зале. Входя в переполненный студентами зал, он отпускал лёгкий поклон собравшимся и следовал вдоль сцены. Проходя мимо меня, он непременно улыбался и протягивал мне руку, я вставал и принимал его рукопожатие. Была ли в этом рукопожатии его личная симпатия ко мне или таким образом он устанавливал контакт с аудиторией, не могу сказать.

Бунин поднимался на сцену, в зале гасили свет, и начиналось историческое путешествие по городам Европы и мира. Во время лекций он иногда курил, красный огонёк его сигареты появлялся в темноте над кафедрой. Бунин был единственным в институте человеком, который позволял себе это делать.

Когда в конце первого семестра я получил на экзамене «пять», но не у Бунина (он пришёл на экзамен позже), а у его коллеги – Татьяны Фёдоровны Саваренской, я был очень расстроен.

В конце учебного года мы сдавали курсовые работы. Принимая мою, озаглавленную: «Московское государство и его географические пропилеи», Бунин долго восторгался чертежом, показывал его всем на кафедре и сказал в мой адрес несколько приятных слов. « Вы замечательный малый, – говорил он, улыбаясь и положа руку мне на плечо. – С вами очень приятно работать. Мне хочется даже расцеловать вас, честное слово. Вы будете настоящим учёным! »

Так я был рукоположен и благословлён моим любимым профессором на путь науки и познания, которому не суждено было осуществиться.

Оценив мою работу, Бунин заметил мне, что я допустил ошибки в написании заголовка. Ошибки заключались в том, что я, используя шрифт «кириллицу», везде вместо буквы «е» написал «ять» . Бунин на память назвал мне несколько десятков слов-исключений, которые следовало писать через «ять», и попросил меня исправить ошибки. Затем он попросил меня помочь ему в подготовке иллюстраций к новому изданию его двухтомника « Истории… »

Я согласился без колебаний, а вскоре получил от него и первое задание. Работа была большая – десяток исторических планов разных городов, и, чтобы сократить время на её выполнение, я испросил разрешения привлечь к работе Настю, на что Бунин возражать не стал. Часть задания я передал Насте. С тех пор у нас с ней появилось общее дело…

Андрей Владимирович ждал нас. У порога мы разделись и прошли в кабинет, представлявший собой небольшой домашний музей старинных вещей: предметов мебели, картин, книг и ценных предметов искусства, выставленных на полках стеклянных шкафов. Про каждый предмет, находящийся в комнате, Бунин мог рассказать отдельную историю: будь то кожаные кресла, в которых сидели Аксаков и Гоголь; будь то японские гравюры XVII века или зеркало времён императрицы Екатерины.

Бунин расположился за своим рабочим столом, заваленным бумагами, где перед ним был разложен макет первого тома, усадил нас перед собой и стал расспрашивать о том, как мы провели каникулы. Потом он выдал нам новые задания, а заодно сообщил, что показывал в редакции мои чертежи и что они там кому-то понравились. Особенно он восторгался отмывкой Ники Самофракийской, на которую у меня ушёл целый месяц.