Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2019

Все снега февраля в этой мартовской сгинули луже.
Может, Ладога глубже немного, но все-таки уже.
Что за лужа! За ней чуть видна там, на месте сугроба,
цепь огней: казино? пиццерия? – ну, словом, Европа.
Петербург, Нижний Новгород, Миргород – так ли уж важно?
Океанская рябь дышит вольно, загадочно, влажно.

Подгоняем неделю, эпоху – проклятое ралли.
Вся древлянская кровь устремилась к июню, к Ивану Купале.
Для чего, если в каждой эпохе и в каждом пейзаже
и все та же судьба, да и лужа вот эта все та же.

Бросьте! Та да не та. Я нагнулся и – что в отраженье?
Старый хрыч, для которого новость всегда пораженье.
А ведь в прошлом году отраженье мое мне явило
человека, в котором была невеселая сила…

Над бескрайней водой снова Путь обозначился Млечный.
Боль потери моей, неужели ты можешь быть вечной?
Все невечно у нас, кроме нашего вечного гимна.
Я его не люблю, ибо знаю, что это взаимно.

У полдня с вечером пока ничья.
Крутой холодный кипяток ручья
гремит под окнами. И дикий март
хрустит сосульками. И дальний мат,

с раскатом ливневым гордясь родством,
не портит музыки, живой в живом.

Я счастлив, Господи! А ты? А ты?
Тебе приятно, что мы так просты,
что так беспечны, что для нас и крест —
лишь знак того, что и свинья не съест?

Кто отличит до роковой поры
восторг Господень от его хандры…

А счастье ближнего понять – пустяк.
Не. Бог ли учит нас, что мы – в гостях.
В гостях что дорого? Очаг, уют…
О, как пред гибелью снега поют!
Как перед гибелью поют снега…
Как жизнь бессмысленна. И дорога.

Загляну в глухое озерцо.
Там, небось, ни карпа, ни плотвы.
Там теперь живет мое лицо,
мало мне знакомое, увы.

Я не помню мимики такой.
В зеркале щербатом по утрам,
мне казалось, я совсем другой,
без кривых свидетельств дрязг и драм.

И когда ночной порой в стекле
я лицо усталое встречал,
этих черт, настойчивых во зле,
я, не буду врать, не замечал.

Но чего хочу я от зеркал,
от домашней утвари ручной.
Здесь, где я лишь уток напугал,
здесь у дикой влаги нрав иной.

Правдой неприкормленной своей
обнажила суть беспутных лет.
Вот он, Дориан, едреныть, Грей,
вот он, твой доподлинный портрет.

Честная зеленая вода.
И короткий прочерк плавунца,
по делам спешащего – куда? —
поперек молчащего лица.

Праведная стезя муравья ползет через корень ветлы.
Осень, пришедшая в наши края, не означает мглы.
Воздух прозрачен, как тюль, как батист, и в нем, как воздушный скат,
плавает вялый кленовый лист и тычется наугад
в окна домов, выбирая окно, где кому-то невмоготу
и он, проиграв семью в домино, радуется и листу…

Это от ветра в сквере молва, что листопад в лесу.
Зрелость прекрасна, но так трезва – ну, ни в одном глазу.
Дикой листвы золотая орда нам не сулит бед.
Хочется молодости иногда… А иногда – нет.

Алый кочан казанлыкской розы качается над травой.
Мне куст знаком с имперской эпохи – какой благородный стаж!
Живому свойственно думать о смерти, а я же еще живой.
Но яркая плоть воскресших растений внушает душе кураж.

И ослепительная надежда на некую жизнь потом
крепчает под пристальным взглядом солнца, ползущего не спеша
в лазурном и плохо знакомом пространстве, пространстве именно том,
в каком, по похожим на правду слухам, совсем как своя – душа.

В наивном мире юных ромашек, белеющем в двух шагах,
какое-то экстренное событие – кажется, это шмель
ворвался, как гопник в среду монашек, нацелился и – шарах!
Удачи тебе, шерстяной счастливец, Емеля в стране Емель.

Надеясь, как прежде, на щучьи веленья, надеясь всему вопреки,
надышимся вволю пургой лепестковой, теплой своей пургой.
Пожалуй, братцы, чем мы ничтожны, тем же и велики:
беспечностью райской, да адским терпеньем, да тяжкой своей рукой.

Так мудрено уповать на книги, на правильный строй таблиц
с этим занявшимся вдруг пожаром, сокрытым еще внутри.
Тот, кто лежит под лучами навзничь, не верит лежащим ниц,
и с этим уже ничего не поделать на пьяном пиру зари.

Всё – не в масть и невпопад.
Всё – не в тему – что такое?!..
Скрежет дворницких лопат,
ранний, как средневековье,
зряшный, ибо наша явь —
белое нагроможденье,
наглый, резкий, без предъяв,
сумрак вместо Возрожденья.
И, согнав с пути дома,
чем нежданней, тем скорее
скачет дикая зима
на исхлёстанном хорее.
Нагоняет все слышней
сплин неявный с явной дрожью…
Чуешь, сверстник, убыль дней
через шкуру носорожью?
Жизнь склоняется ко сну.
Но, проснувшись в семь иль восемь,
не дури: не кличь весну.
Сколько их осталось, весен…

Покусанные смертью
и смерти вопреки,
позвякивая медью,
шли римские полки.
Сюжет античной пьесы
порой лукавил, но
кто: галлы или персы —
им было все равно.
Покачивались в седлах
центурионы – им,
во-первых, кайф, а в-сотых,
людская жизнь – что дым.

Вот было б интересно
взглянуть на этих птиц,
когда уже известно,
что Рим склонился ниц
пред нищим готским сбродом,
который, хоть и дик,
а бой с одним исходом.
И тот исход – кирдык!

Небось, в соплях, в морщинах
орали бы в пивной
о трусах, о причинах
невзгод страны родной.
И лишь один, не лишний
средь бравых старичков,
все лепетал чуть слышно
меж двух пивных глотков,
как будто Рим за это
обрел судьбу свою:
– Я, видно, зря зарезал
ту галльскую семью…