Борис Алексин - Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2. Том II

Около двух недель Борис не приходил в себя. Температура не падала ниже 40, он бредил, что-то неразборчиво бормотал, и Валентина Михайловна, у которой уже не оставалось сомнения в поставленном ею диагнозе, серьезно опасалась за его жизнь. Однако что-либо предпринять она была не в силах, ведь никаких специфических лекарств в то время при брюшном тифе не применялось: их просто не было. Вся надежда была на организм больного.

К счастью, молодость и сравнительно крепкий организм Бориса в конце концов сделали свое дело. Он начал поправляться. Через несколько дней после того, как он пришел в себя, он уже смог приподыматься и выглядывать в окно, около которого стояла его кровать. Вместе с тем у него появился аппетит, он готов был есть каждую минуту. Почти с первого дня болезни к нему стали приходить многочисленные его приятели и приятельницы, разумеется, никого из них в больницу не пускали, но, подойдя к окну, они могли видеть лежавшего друга. Теперь же они получили возможность и переговариваться с ним: было тепло и окно открыто.

Конечно, наиболее частыми посетителями были его мать, отец, Люся с Борисом-маленьким, а иногда и с Женей. Довольно часто приходили и комсомольцы: Гриша Герасимов, Жорка Олейников, Нюся Цион и другие. Но той, кого Борис желал видеть больше всех, не было, да, как он полагал, и не могло быть, ведь она уже, наверно. во Владивостоке, а он когда-то еще выздоровеет и сможет уехать в город.

Наконец, он не выдержал и во время одного из разговоров с Цион спросил его про Катю, та ответила, что Пашкевич готовится к переезду в город, что ей шьют платья, пальто, но что она пока еще не уехала.

Нюська обещала в следующий раз привести с собой и Катю. И действительно, на следующий день вместе с Нюсей к окну подошла и Катя. Нюся из деликатности отошла в сторону.

Увидев Бориса, Катя поразилась его виду, ей стало его жалко, и она уже сердилась на себя, что не приходила навестить его раньше. А вид его действительно был далеко не привлекательным: кое-как наголо остриженный, бледный, худой от голодовки, длившейся почти две недели, с ввалившимися глазами и еще более длинным носом, он производил тяжелое впечатление.

Она грустно, с сожалением посмотрела на него и сказала:

– А ведь я пришла проститься с тобой. Завтра я уезжаю во Владивосток… Теперь до каникул не увидимся.

– Нет, увидимся, – возразил парень, – ведь я поступил в ГДУ на лесной факультет и с осени буду тоже жить во Владивостоке!

Катя не смогла скрыть радостную искорку, сверкнувшую в её глазах, но все-таки благоразумно возразила:

– Ты сперва поправляйся, а потом и об учебе думай. А то вон какой худющий да слабый стал. Ну, до свидания! А то вон все уже смотрят! Девушка спрыгнула с выступа фундамента, на котором стояла, чтобы иметь возможность лучше разговаривать с Борисом, и, махнув ему на прощание рукой, вместе с Нюсей быстро побежала под гору, по направлению к центру села.

За время пребывания в больнице Борис успел уже подружиться с больными, поступившими до него. Все они уже поправлялись и теперь даже выходили гулять. В их палате пока только он был полностью лежачим больным. Как только Борис пришел в себя и стал разговаривать с соседями, он стал рассказывать самые разнообразные истории, вычитанные им в свое время в книгах. Ведь в то время в больницах, по крайней мере таких, как Шкотовская, для больных никаких развлечений не было. Даже газеты не всегда бывали, да большинство пациентов их и читать-то не могли. Поэтому рассказы Бориса, занимавшие вечера у больных, всем очень полюбились, и почти все те, кто лежал вместе с ним, да и из другой палаты, просили его каждый вечер рассказать что-нибудь новенькое. Он охотно исполнял эти просьбы, и его все за это полюбили. Очень хорошо относился к нему и врач Степанова, и весь другой медицинский персонал.

Появление у него на свидании новой, незнакомой им красивой девушки заинтересовало всех больных и персонал. Все они начали подшучивать над парнем, одобрять его выбор, хвалить красоту, изящность и стройность его посетительницы. Как всегда в таких случаях, все эти слова сопровождались различными, не всегда даже пристойными шуточками.

Борис в ответ только краснел, пыхтел и даже сердился. Он удивлялся самому себе. О любой другой знакомой ему девушке он мог бы болтать с кем угодно и о чем угодно. Сам бы смеялся всяким шуткам. Но здесь!

Он был готов говорить о Кате целыми днями, но не так, не с шутками, не с насмешками. Она и его отношение к ней были каким-то таким важным, сокровенным в его жизни, что если бы он и решился с кем-нибудь о ней говорить, то только с настоящим испытанным другом и совсем, совсем по-другому. А вернее всего, что даже и вообще бы не решился.

А время шло, и Борис поправился уже настолько, что его решили выписать домой. Правда, он был еще так слаб, что добраться домой сумел только при поддержке матери, которая, по существу, взяв его под руку, приняла на себя всю тяжесть его тела, никак не хотевшего держаться на каких-то слабых, ватных ногах. Дорогой им пришлось несколько раз останавливаться и отдыхать, и, хотя Анна Николаевна уже несколько раз пожалела, что согласилась на уговоры Бориса и отправилась с ним пешком немедленно по выписке, а не стала дожидаться Якова Матвеевича, обещавшего приехать за сыном на лошади, но, так или иначе, они все-таки до дома добрались.

Конечно, дома больному предстояло провести еще не менее двух недель в постели, но это всё-таки был дом, а не больница. Начался сентябрь, стояла чудная дальневосточная осень. Каждый день сияло ласковое теплое солнце, было очень тепло. Об осени напоминали только начавшие краснеть листья старого боярышника, стоявшего перед самым окном постели, на которой лежал Борис. Вскоре он начал гулять около дома, с каждым днем силы его росли. Он уже стал мечтать о том дне, когда поедет во Владивосток и приступит к занятиям в институте. Сразу по выписке из больницы он послал заявление в ГДУ, в котором сообщал о своей болезни и просил о разрешении опоздать к началу занятий на месяц. Заявление его попало к благоволившему к нему Василевскому, и такое разрешение было дано.

Как-то, гуляя под деревьями и наблюдая за тем, как Борис-маленький с аппетитом жуёт ягоды боярышника, больной не выдержал и съел несколько ягодок сам. То ли от этого, то ли от какой-нибудь другой причины, но в этот же вечер у Бориса поднялась температура, он вновь потерял сознание. Заболевание началось почти так же внезапно, как и в первый раз. Утром к нему вызвали Степанову. Та, осмотрев его, определила, что это рецидив того же заболевания, которым он болел до этого. Кстати сказать, заболевание его, как оказалось, не было настоящим брюшным тифом, а паратифом, и для окружающих при соответствующем соблюдении гигиенических правил, как тогда считали, неопасным. В этот раз его решили оставить дома. Борису пришлось провести в постели около двадцати дней, да на восстановление сил ушло около месяца. Понятно, что об учении в этом году нечего было и думать. Это очень огорчило его, и, пожалуй, не столько из-за того, что учёба откладывалась, сколько из-за того, что нарушилась возможность его частых свиданий с Катей Пашкевич, уже жившей и учившейся в городе.