Борис Степанов - Сердце болит….

Боже! Как давно это было! У отца свое: мировая революция. У меня – улица, Волга…

У нас ковров персидских не было, зато половики мягкие, вязаные – по всей комнате. Вот их она и складывала слоями под машинку, чтобы соседи снизу не прислушивались.

Даже пела тихо-тихо, как колыбельную, когда сидела за рукоделием.

И вдруг! К нам приехало человек десять, знакомых маме, и военных – строгих-строгих, важных…

Привезли… знамя. Бархатное. Ярко-красное с золотой бахромой. «Ленин и Сталин»… «Пролетарии»… «Горно-стрелковый полк»… и номер «175», по-моему.

Надо было вышить что-то новое прямо на знамени…

Срочно! Даже остались ночевать у нас знакомые мамы из Красного Креста…

Мастерица! Еще до войны на выставке рукоделия маме дали вторую премию за «анютины глазки» и «пограничника». Если бы вышивала гладью портрет вождя – была бы – первая. Кто-то сказал…

Но знамя доверили ей. Моей маме!

…Была первая военная зима. Не просто тревожное время. Даже снег был серым. А мама с самой осени как в клетке (сломала ногу). И рвалась куда-то, что-то надо делать. И совсем не о своем куске хлеба заботилась!

Вот тогда-то нашу комнату буквально завалили до потолка тюками, рулонами ткани… Мама так решила… А мне расхотелось каждый день ходить в свой шестой «Б», надо работать: дома целый швейный цех «для нужд фронта!».

Из-под «Зингера» сразу убрали половики… Все, что привезли, надо превратить в «конверты». Это трудно объяснить – надо видеть.

…На полу стелется грубая зеленая ткань. Потом ровный слой ваты. И снова ткань, но уже нежная, мягкая. Я стелил, а мама сшивала вручную. Потом на машинке…

День и ночь строчил наш «Зингер».

Соседи не возражали.

…И каждое утро, рано-рано, машина увозила готовые «конверты». Туда, где в них запеленают, как младенцев, раненых бойцов. И прямо по грязи, по снегу поволокут с поля боя санитары… спасут.

Нам неизвестно, скольких спасли. Но верили… чувствовали, что в «конвертах» наших никто не замерз. До самого медсанбата!

…Нам везли новую вату, ткани, нитки. Мама кроила, сшивала, ползала в своем гипсе. Костыли давно валялись под кроватью.

…Если б мы знали, что самим предстоит пережить, вспомнить свои «конверты», когда замерзали в первую ночь плена в открытой степи.

Мы не знали, почему уже после победы в Сталинграде, мама заплачет. «Шура, мы хотели тебя наградить, но ведь ты была в плену!» – так встретили ее «соратницы» из Красного Креста: они-то своевременно уехали из города.

Больше не встречались. Зачем?

Только в свои девяносто мама рассказала мне о той встрече с «подругами» из Красного Креста.

– Тебе хоть не навредили…

…Написал о ней в первой своей «Сердце болит…» и оставил во второй: «Не коснулась та большая беда нашей семьи». Это правда. Если считать нас троих – папу, маму и меня. Даже одного папу – сиротку, в 12 лет батрака… Только к 30-му он вырвался из деревни, завод построил: рабочий, ударник… Забылась как дурной сон – коллективизация…

А старшая сестра его – моя тётка Нюра – умнейшая, мудрейшая из всех родичей по папиной линии, глубоко верующая православная христианка, мать шестерых деток – не вспоминала, не рассказывала даже близким о тех 30-х. Проклятых…

Был ещё жив-здоров дядя Митя. Меня из Сталинграда, маленького ещё, до школы каждое лето пароходом отправляли к ним погостить… Дядя Митя на паре лошадей подлетал прямо к трапу, подхватывал меня, и мы мчались в сказочное село Лебяжье!

Фурсов Дмитрий Александрович, (1893–1947).

Астрахань, 1914

Это было до войны, конечно. Другое совсем время… Только жарко было так же…

…Что мальчишке городскому главное? Конечно, кони! И речка холодная Иловля, в которой мы купали коней! И двор, огороженный не забором – плетнём красивым, да такой огромный – для 40 ульев пчелиных, злюк кусачих. И лодочка-плоскодонка для одного человека. И вода такой чистоты и глубины, что видно всё живое! Не аквариум-тюрьма! Здесь мир и свобода!.. Теперь понимаю. Какие же мы – слепые!

Корова – красавица. Телята – большой бычок и тёлочка… Птичий базар везде, цыплята с «мамой-клушкой», как остров живой… Разноцветные курицы с «мужем»-петухом», красным хулиганом… На речке весь день до вечера гуси-утки… Как не улетают? И ульи, ульи до самого конца во дворе, вдоль всего берега…

Со всеми сразу «знакомился»… Даже поймал одну… Орал! А тетя Нюра взяла арбузную корку, приложила «к дырке», и я… больше никогда их не ловил. Смотрел… Как они похожи на людей, когда работают!

И ещё коней поил и купал… с дядей Митей. Сестра Нина – всегда рядом. Даже «удочку» длинную держала… учила. Кошка мне любила «помогать» с уловом справиться.

…Плакал, когда домой отправляли.

У дяди Мити почти свои лошади. Сразу две. Но колхозные – рабочие. И ещё – он настоящий казак. Дома старая фотография есть, но не на стене: нельзя! Он там совсем молодой и с саблей настоящей! И сейчас маленький ростом, почти как я. Но богатырь (я пробовал!). Подошел к повозке, взял мешок зерна под мышку, повернулся – взял второй и пошел по лесенке подниматься с ними. Высыпал на хранение куда-то… И не устал! Поехал за другими, наверное, мешками… Меня не взял, далеко куда-то.

Так хорошо у них, так здорово! Видели бы наши пацаны с Нижнего посёлка, как я живу теперь. Учусь! Помогаю всем, если не мешаю…

Отрубил лопатой палец на ноге. Хотел вызвать «скорую», но не успел: тетя Нюра принесла банку железную, консервную с керосином. Зажала «обрубок» на место и держала, пока он не прирос хорошенько. Я не плакал: не больно совсем. А все девчонки стояли вокруг и хвалили меня – героя!

Как это забыть? Я и сейчас остановиться не могу… Всё вспоминаю… Это был колхоз, кусочек его, один двор, одна семья – большая, правда. Тогда везде, наверное, были большие семьи…

…Дома ещё слышал, что есть теперь в деревне такие люди – «кулаки». Плохие. Богатые!

Мой дядя Митя был такой. Только хороший. У него дома была огромная печка, русская… Мы – дети – любили на ней играть, прятались… И в ней хлеб пекли, каждый день обязательно. Огромные круглые калачи! Берёт дядя Митя (всегда сам!), прижимает к груди калач и ножом, похожим на его саблю с фотографии, отрезает каждому по ломтю: нас много за столом: семья! Понял, что это такое.

…Всю Великую войну мы не виделись. Фурсовы – тетя Нюра, дядя Митя, мои сёстры двоюродные Клава, Нина и Раиса трудились на плантациях колхозных, в поле. Младший – Колька – дома – нянька, в июне 41-го, в самые первые дни войны, Бог дал ещё малышку… Ларисой назвали.