Маргарита Оконечникова - Театр и жизнь. Записки старой провинциальной актрисы

Так что, Томасенька, ты напрасно подумала, что я не простила отца. Это давно ушло . Господь помог мне понять. Но оказалось, что снова окунуться в ту жизнь не просто тяжело, а страшно – волосы дыбом.

Я помню, как и Ларочка в конце жизни мне сказала (когда я уже все это забыла): «Ты ведь помнишь, как мы мечтали вырваться из дома!» Н-да…

Итак… В школу отец пошел в 1922 году – получается, в десять лет. Значит, в четвертом классе ему было четырнадцать лет, а это 1926 год: год, когда мамочка вернулась из Молосковиц. Ей было одиннадцать лет. Три года она там в Молосковицах училась, а в Питере тоже поступила в четвертый класс. А отца в пятый класс не перевели из-за «неуда» по обществоведению. Неуд он получил за то, что с наслаждением пел на мотив революционной песни:

Смело мы в бой пойдем

За суп с картошкой

И всех жидов побьем

Столовой ложкой!

Так отец с мамочкой оказались в одном классе. Мамочка вернулась из Молосковиц, где все было так просто, натурально, свободно в лучшем смысле слова. Насколько я помню, вместе с ней «на воспитании» находился еще кто-то из ребят. Заповедям бабушка их не учила, но они точно знали, что можно, а что нельзя: знали, что «Господь накажет».

Я помню, как уже летом 1945-го бабушка меня наказывала за что-то, говоря о том, что за это я на том свете буду гореть в огне и что это – что мне показалось особенно страшным – никогда-никогда-никогда не кончится! С этим «никогда-никогда-никогда!» я очень долго жила. Мороз по коже. Дед наказывал нас «вицей» (прутом) или крапивой – вероятно, поэтому и отцовскую порку мама принимала как нормальное воспитание.

Но вот она приехала в город, в совсем другую жизнь. Моя родная бабушка была красавицей, любила гостей и сама с удовольствием ходила в гости. Она великолепно готовила, а человеком была с характером, очень вспыльчивой. Отца мамочки она, видимо, очень любила, поэтому с другими мужьями (четверо, кажется, их было) она легко разводилась. Во всяком случае, что я лично помню, к 1941 году мужа у нее не было. Конечно же, моя мамочка ее – свою мамочку – любила и оправдывала по душевной доброте, но после ставшей ей родной духовной жизни в Молосковицах ей было очень сложно. Вот еще одна причина, почему она вышла замуж рано, благо отец ее очень любил.

А в школе… они не единожды рассказывали такой случай. Отец всеми дурацкими мальчишескими способами выказывал ей свое внимание.

(Кстати, не могу не рассказать. Когда я училась во втором классе в Вологодской области, один мальчик из нашего класса, когда я переходила «протоку», вдруг догнал меня и окунул с головой в воду. А когда я плакала, рассказывая об этом ребятам, они мне кричали: «Так он же в тебя влюбился!» Вот каким образом объясняются в детстве. Так и отец.)

Итак: мамочка была дежурной и, убираясь в классе, в парте отца увидела забытый им шарф (ветхий и грязный). Она взяла его домой, как умела выстирала, высушила и… надушила мамочкиной «Красной Москвой», которую та очень берегла. Затем обернула его красивой бумажкой и перевязала ленточкой. Пришла в класс раньше всех и положила в его парту. Когда же он пришел в класс – опаздывая, как обычно, – то, обнаружив сверток в парте, он бегал по классу, спрашивая у всех: «Чей пакет?»

Подойдя к маме, тоже спросил: «Оля, твой пакет?» «Твой, дурак», – шепнула она. Он развернул, и… амбре «Красной Москвы» разнеслось на весь класс. Вот так!

Только что для меня Тамарочка еще раз «полистала» записки отца. Немыслимо сложный человек. И, вероятно, любовь к мамочке Господь дал ему во спасение. Даже не представляю, что бы с ним было в его жизни, если бы этой любви не было! Она его как бы выправляла, вытаскивала из сложности характера (я так думаю).

С мамочкой же они проучились два года. Отец поступил в ФЗУ (фабрично-заводское училище), а мамочка в школу парикмахеров.

Благодаря талантливой натуре (спасибо предкам!), его приняли после пятого класса, хотя брали туда только после седьмого. Но еще через два года, как пишет отец, они с мамочкой случайно встретились. Это 1932 год – получается, ему уже двадцать. И началось! В обеденный перерыв бежит на свидание на каток, и… а на следующий день приходит на работу с опозданием – и чем дальше, тем больше. Выгоняют его с волчьим билетом. А в стране безработица. Устраивают на завод «Красный силикатчик», с которого – обидевшись на то, что его не отпустили тогда, когда ему того захотелось – он сбежал даже без удостоверения личности, которое пришлось потом добывать через милицию. Затем на завод наглядных учебных военных пособий. Стал сотрудником НКВД. И благодаря помощи дяди Шуры (брата отца, большевика) устроился даже на Лентехфильм мастером по ремонту киносъемочной аппаратуры. Вот так и «летал», не уживаясь нигде. А сердце летело к мамочке.

И вот 29 марта 1933 года – пышная свадьба. Он очень гордился тем, что гости выпили целый ларь (деревянный ящик величиной со стол) водки.

Осенью 1933 года призыв в армию, но т.к. мамочка уже носила меня, его послали учиться в военно-морскую школу связи. А дома 1 марта 1934 года родилась я. И тут началась уже наша общая семейная жизнь.

Сейчас половина шестого утра всего. Но в этом году Господь сподвиг меня ради Христа поголодать, и теперь каждую среду во славу Божию это происходит. Во вторник после обеда (а обедаем мы где-то в первом часу дня) я начинаю, дальше до где-то середины ночь среды пью воду, предвкушая радость от того, что буду только полоскать желудок. Получается полтора суток. И после этого такой прилив энергии, что спать невозможно.

Итак… Я родилась 1 марта 1934 года, а в декабре – кажется – девятого числа – 1936 года родился Боренька. А еще, когда мамочка его кормила (a молока у нее всегда было не просто много, слава Богу, а очень много – подоконник, как самое холодное место (холодильников ведь тогда не было) всегда был заставлен баночками с ее молоком), она опять забеременела. Наши же врачи категорически настояли: аборт – и ни в какую.

Вот так и получилось… сначала меня рожала двое суток, вскоре Боренька родился, и этот аборт – все вместе ее доконало. У нее, как определили врачи, начался послеродовой психоз. Лечили ее в психушке, меня взяла бабушка (мамина мама) – или, как я ее называла, «моя мировая баба», т.к. она всегда угощала меня ромовыми бабами. А Бореньку подкинули в круглосуточные ясли. Когда же мамочку отпускали домой, отец, уходя на работу, оставлял ей еду и говорил: «Лёсенька, ты вот это не ешь, а вот это можно». Дело в том, что она боялась, что отец может или даже хочет ее отравить, поэтому съедала именно то, что он не рекомендовал есть. Лечили ее, конечно же, лекарствами, а когда стало лучше, порекомендовали выйти на работу. Работала она в парикмахерской уже «дамским мастером», как тогда это называлось.