Дмитрий Драгилев - Эдди Рознер: шмаляем джаз, холера ясна!

Уроженец Львова скрипач Марек Вебер джаз не любил. Ветеран «малой сцены», он в 1928 году разменял пятый десяток и чувствовал себя слишком старым для этой «нервической» музыки. Регулярные выступления в самом фешенебельном берлинском отеле «Адлон» приносили стабильный и солидный доход. Но совсем игнорировать жанр, которым восхищалась молодежь, было невозможно. А значит, нужно пригласить в оркестр увлеченных молодых музыкантов. Ади оказался в их числе.

Кое-что совпадает у Марека Вебера и Ади Рознера. Во-первых, господин Вебер учился в консерватории Штерна. Во-вторых, у него (согласно биографам) был альтернативный шанс стать врачом. Ну и, наконец, он тоже носил маленькие щеголеватые усики… Советскому слушателю оркестр Вебера был знаком как минимум двумя записями – танго Оскара Строка «Черные глаза» (первое исполнение!) и пасодоблем «Рио-Рита», гремевшим в середине тридцатых едва ли не с каждого патефона. Рознер проработал в этом коллективе недолго, но именно тогда он окончательно вырос в трубача-солиста.

Потсдамская площадь, «Дом Отечества», один из танцевальных дворцов Берлина

Любой город, большой и маленький, новый и древний – это прежде всего его жители. Поэт Андрей Белый, обозревая ночную жизнь Берлина и будучи свидетелем фокстротной лихорадки, охватившей германскую столицу, назвал часть молодежи представителями «черного интернационала современной Европы» «с “негроидами” в крови» и «ритмом фокстрота в душе»:

«Я разглядывал их, шествующих по Motzstrasse и Tauentzienstrasse ; бледные худые юноши с гладко причесанными проборами, в светлых смокингах и с особенным выражением… глаз; что-то строгое, болезненно строгое в их походке; точно они не идут, а несут перед собой реликвию какого-то священного культа; обращает на себя внимание их танцующая походка с незаметным отскакиванием через два шага вбок; мне впоследствии лишь открылося: они – “фокстротируют”, то есть мысленно исполняют фокстрот… бледные худощавые барышни с подведенными глазами, с короткими волосами перекисиводородного цвета… Те и другие переполняют кафэ в часы пятичасового чая и меленькие “дилэ”… в одном углу громыхает “джазбанд”… молодые люди встают; и со строгими лицами, сцепившись с девицами, начинают – о нет, не вертеться – а угловато, ритмически поворачиваться и ходить… на маленьком пространстве между столиков появляется оголенная танцовщица-босоножка».

В джазовом кабачке. Берлин, 1930

Поэт ужаснулся и сделал вывод: «в Берлине пляшут все». От миллиардеров до рабочих и нищих бродяг, «от семидесятилетних старух до семилетних младенцев». Танцуют в «плясульнях» – так Белый окрестил любые дансинги, «приличные, полуприличные, вполне неприличные». Пляшут немцы и венцы, чехословаки и шведы, выходцы из Польши и Китая, царской России, Японии, Англии…

Уже лет тридцать шло медленное, но верное превращение Берлина в узловую станцию для «транзитников» из Восточной Европы. И если до конца Первой мировой войны столица империи считалась временным перевалочным пунктом на пути беженцев на Запад или назад, то теперь главный город Веймарской республики приютил около трехсот тысяч восточноевропейских эмигрантов, в том числе из царской России. (Кстати, именно тогда Соединенные Штаты и некоторые другие страны ужесточили правила въезда.)

Танцкафе на Курфюрстендамм

Окраины Берлина полнились эмигрантами. Эмигранты попадали не только в «праздно танцующий город», но в «западную западню» – раздираемую противоречиями страну, где поднимали голову шовинизм и расизм.

Чтобы как следует поразвлечься, им не нужно было даже выезжать за пределы Сарайных кварталов. Всё зависело от размеров искомого пространства для «разгуляя» и толщины кошелька. В кафе Mulackritze , который в народе называли просто Ritze («Щелка»), собиралось самое пестрое общество. Здесь вращалась богема, завсегдатаями заведения числились и Дитрих, и Клэр Вальдофф – кабаретистка и лесбиянка, и театральный режиссер Густаф Грюдгенс, который сделает карьеру при Гитлере. В «Щелку» заглядывали дамы полусвета, сутенеры и гангстеры. В дальних комнатах проститутки принимали клиентов.

Берлин двадцатых – особая планета, особый флер. Сексуальность, выставленная напоказ, интимные песенки и эстрадные номера с большой дозой эротики, стриптиз, всё новые клубы и кабаре, включая леворадикальные – с Брехтом и Пискатором.

Кстати, о Брехте. Донжуанский список великого драматурга воистину необъятен. И все же в дневниковой записи 1927 года он пишет: «За одну сильную мысль я готов пожертвовать любой женщиной, почти любой».

Брехта впору заподозрить в лукавстве. Любимых женщин он старался любой ценой удержать возле себя. Был ли Ади готов пожертвовать женщиной ради музыки? По мнению бывшего администратора Гомельской филармонии, с которым нашего героя свела судьба на склоне лет, музыка – главная любовь Рознера. Самые черные для «черного жанра» годы не заставили его отречься от джаза.

Но от амурных историй он тоже не отрекался.

Исследователи спорят о том, насколько велик вклад возлюбленных Брехта в его творчество, вклад непосредственный, базирующийся на участии, близком к соавторству.

Подруги Ади зачастую оставались за кадром. Отношения далеко не всегда афишировались, хотя для близких и коллег похождения трубача оставались секретом Полишинеля. Много позже, создав семью, галантный кавалер Эдди Рознер всегда будет соблюдать дистанцию, не переходя ту тонкую, деликатную грань, которая отделяла «домашнюю пристань» от всего внешнего мира. Влияние женщин, окружавших Рознера, прекрасных незнакомок, встречавшихся ему на пути, на его собственные художественные успехи, скорее, тема романа, чем биографического исследования. Дамы дарили ему свое внимание, переходящее в обожание, внимание рождало вдохновение. Они были музами, свидетельницами трудов и дней, творческие импульсы трубадур черпал в любви, не забывая о необходимости оглядываться вокруг. Конечно, Берлин двадцатых выработал в Рознере повадки «салонного льва». Ветреные берлинские красотки славились эксцентрическим непостоянством привязанностей. Недаром в оркестре Мити Никиша звучал фокстрот с таким «джентльменским назиданием»: «Легкое увлечение – мимоходом – вам не к лицу, милостивая госпожа. Люди или любят друга друга, или не любят».