Лев Лещенко - Песни выбрали меня

– Ну что, Левка, постолярничаем? Видишь, это фуганок – пройдешься им по дереву, и оно гладкое, как тарелка! Это рейсмус для разметки, чтобы у нас стол с тобой ни косой, ни хромоногий не получился. Здесь у нас что? – бормотал дед, перебирая инструменты, – а это мы с тобой ботиночки для тебя пошьем.

– Сами?!

– Конечно, сами! У нас с тобой рук, что ли, нет? Вот найти бы только кусок кожи, да где ж ее теперь найдешь…

Так и жили, дел у нас с ним было невпроворот. Дед сам без работы не сидел и другим не давал бездельничать. Правда, была у него одна слабость – скрипка. «Деда, сыграй, а?!» – с этой фразой я просыпался и засыпал.

Помню один курьезный случай. Когда я был уже взрослым молодым человеком, попалась мне на глаза старая дедова скрипка. Заглядываю внутрь и с дрожью распознаю скрипичное клеймо известнейшего дома «Амати». Помечено было: «Кремона. Николо Амати, 1617 год». Оказывалось, что где-то под Курском в небольшой деревеньке бухгалтер, пусть даже главный, играл на «Амати». Голова моя закружилась от тайн, интриг и приключений, которые могли связывать эту скрипку с Любимовкой. Я с головой кинулся в расследования, пытаясь во что бы то ни стало докопаться до правды. Начали с того, что написали в Министерство культуры СССР, этим в принципе и закончили. Нам быстро пришел ответ, в котором вежливо, наверняка скрывая улыбку, объяснили, что вряд ли мы можем всерьез думать, что владеем таким сокровищем. В конце 19 века в Германии мошенники изготовили тысячи скрипок, на которых аккуратно вывели клеймо скрипичного дома «Амати». Вот так скрипка якобы известнейшего мастера, учителя Антонио Страдивари, попала в руки русского купца, а уж от него и моему деду.

Дед мой Москву сторонился, хотя мы жили в тихом районе, в Сокольниках, и никак не мог к ней привыкнуть. А я ее любил, и пусть мне тогда было не больше пяти, но я помню и липу за окном, ее тонкий аромат, проникающий к нам в комнату, и как она тихо стучалась ветками в окно, и весеннюю капель по старому карнизу, и по-осеннему шуршащие тротуары.

По улицам носились стайки голодных, часто беспризорных мальчишек, которые выискивали, где, что плохо лежит. Самым ценным тогда были продуктовые карточки, которые, надо сказать, хорошо лежали в карманах, но и там ловкие мальчишки их доставали.

В четыре-пять лет кажется все по плечу, поэтому мечта сходить одному за хлебом меня навязчиво преследовала. Дед со всей серьезностью отнесся к моей просьбе отпустить одного в магазин. Вручил карточки, нахлобучил картуз по самые уши и отправил.

Переулки и закоулки были исхожены мной и дедом уже не один раз, поэтому я гордо и уверенно мчался в магазин, чувствуя себя настоящим добытчиком семьи. Как вдруг из-за сарая появились мальчишки и медленно обступили меня со всех сторон.

– Есть в карманах чё? – говорит один самый старший, сверкая дыркой от выбитого зуба.

– Нет, камушек только, – я везде носил с собой камень с дырочкой – «куриный бог», который должен был принести мне счастье. Я нащупал его в кармане и крепко зажал в кулаке.

– Ну чё, стоишь, как неживой, выворачивай, давай, карманы. Показывай свой камушек! – приказал тот же самый парень, издевательски ухмыльнувшись. И вдруг раздается заливистый свисток дворника, а может, милиционера. Хотя свист послышался совсем с другой улицы и явно не относился к этим хулиганам, но этого было достаточно, чтобы они рванули через дорогу и скрылись в ближайшей подворотне.

И я рванул – только в другую сторону, к дому, да так бежал, что несколько раз падал в мягкую, пушистую пыль.

– За тобой что, волки гнались? – Встретил меня дед и стал вытирать мое чумазое потное лицо.

– Почти! Мальчишки! Но я убежал!

– Да ты герой! Ну, давай карточки. Вместе пойдем за хлебом.

Я руку в карман, а там – пусто. И так мне обидно стало – до слез, что «куриный бог» меня спас, а карточки – нет.

А вскоре продуктовые карточки в 47-м году совсем отменили.

Тогда же, осенью 47-го, когда зарядили затяжные дожди, на семейном совете решили, что нечего маяться мне в городе, и отправили меня вместе с дедом к нему в село Низы. Старшая сестра Юля осталась в Москве, ей нужно было в школу, а я на два года сменил свое место жительства и переехал в живописные, привольные места.

Оказалось, что в пять с половиной лет всё, что нужно, так это раздолье. Петляющая в зарослях речка, леса, поля, да еще сад, где клубника величиной с теннисный мячик и помидоры такие, что слаще любой ягоды.

Вспоминаю хату-мазанку, куда привез меня дед и где мы с ним жили почти два года. Ее невероятную белизну, скрип деревянных полов в хате и холодный глинобитный пол в сенях, приятно остужающий ступни после беготни. Как только земля чуть прогревалась, любая обувь отправлялась под крыльцо и не надевалась уже до самой осени.

Все дни я пропадал в саду. Густая тень от пышных яблонь скрывала старенькую лавочку, которую дед каждой весной шкурил и красил. Вечерами он любил на ней отдохнуть, почитать. Часто и меня уже под вечер ноги еле держали, поэтому я уютно устраивался к нему под бок.

– Деда, почитай мне, а?

– Да у меня и книг-то детских нет. Хотя погляди в хате, может, и сыщешь что.

Долго я перебирал книги, которые все почти были мне непонятны. Только одну я сейчас вспоминаю, которая вызвала мое жгучее любопытство, с ней я к деду и вернулся.

– Ого! – присвистнул он. – Ничего себе улов!

А принес я ему описание жизни легендарного имама Шамиля, при котором произошло окончательно присоединение Чечни к России. Эта книга с победами и поражениями, с рассказами о жизни сильного, неординарного человека была прочитана нами несколько раз. Наверное, как и любого мальчишку, меня больше всего интересовали подвиги и приключения.

Как мы с дедом пели! Все соседушки сбегались. Любимым нашим номером была чрезвычайно популярная песня на стихи Николая Языкова «Моряки». Сильная, балладная песня распадалась на два голоса. Я обычно исполнял первым, а Андрей Васильевич – вторым. И если мне удавалось дотянуть, то дед, блестя глазами то ли от слез, то ли от гордости, оглядывался на соседей: что, мол, вон как внук мой может.

Где-то году в 48—49-м отец познакомился с Мариной Михайловной Сизовой, которая на всю жизнь заменила нам мать.

Меня вернули в Москву, в нашу старую квартиру – в Сокольники. Но особой радости я от этого не испытывал. Мне было непонятно, почему я должен променять тенистую заводь нашей речки Псёл, щедрый сад на квартиру, из которой ни босиком на улицу выбежать, ни по полю пробежать. Школа? Можно было прекрасно ходить в сельскую школу! Отец? Пусть живет с нами, со мной и дедом, в Низах. К тому же уши, мои несчастные уши, как только я приехал в Москву, сильно разболелись, я тогда подумал, что от московского шума.