Вячеслав Стекольщиков - Быть русским художником

Для меня не важно в данном случае – какое из двух зол меньшее. Здесь трудно переоценить значение собственного мнения и способности художника плыть против течения.

Личность чаще оказывается права в споре с обществом, потому что только творческая личность обладает способностью опережать свое время. Возможно, в этом и заключается драма художника?

Конечно же, нет. Более того, нет, слава Богу, в огромном количестве двух одинаковых одаренных людей. Субъективная природа таланта подразумевает многообразие творческих выражений. Но есть все же невидимая граница, разделяющая художников на два несовместимых сообщества. Одни верят в Божественное происхождение человека и бессмертие души, другие уверены в своем происхождении от обезьяны и материалистическом мироустройстве.

Таким образом, по моему мнению, для всех художников существуют два союза: союз верующих в Бога и союз безбожников. Осознание этого многое ставит на свои места, позволяя судить о творчестве тех и других по абсолютно разным критериям. У этих союзов противоположные цели. Однако ошибка теоретиков, да и художников, в том, что они главное внимание уделяют анализу формы выражения – языку. Здесь легко впасть в ошибку хотя бы потому, что реалистическим языком можно выражать не только праведные, но и сатанинские убеждения; что же касается нетрадиционной формы, то и она может выражать как разрушение, так и созидание.

Впрочем, может быть, кто-то, вовсе не задумываясь над этим, творит себе в удовольствие, наслаждаясь самим процессом. Возможно, даже слишком много таких художников, которые не ведают, что творят.

Но сегодня, в эту светлую ночь, я в плену своих собственных размышлений и стремлюсь воспользоваться этим сеансом, чтобы отыскать в хитросплетении времени свое место и свою правду.

Господь создал нас свободными в выборе пути к истине. Эта свобода и стала самым серьезным испытанием, которое не выдержали даже некоторые ангелы, проявившие своеволие и гордыню. За падшими ангелами – бесами, во главе с сатаной, конечно же, последовали и люди. И было бы наивным полагать, что дьявольские искушения обошли художников. Вот уж кому трудно преодолеть соблазн ничем не ограниченного «творческого» поиска ради самоутверждения и самовыражения.

Еще Достоевский заметил постоянное стремление культурного человечества устроиться без Бога. Он же говорил о том, что русскому человеку легче сделаться атеистом, чем всем остальным – «он непременно уверует в атеизм, как в новую веру». Об этом думали многие русские мыслители. У Сергия Булгакова я нашел подтверждение моих опасений в беспримерных усилиях нашей эпохи «свести человека на землю и опустошить небо». Эти самоубийственные усилия лишают человека высшей духовной природы, его Богоподобия и бессмертия души.

Для того, кто убежден в своем происхождении от обезьяны, вряд ли эти рассуждения покажутся убедительными. Ведь цивилизация готова привести массу привлекательных аргументов в пользу достижений человека в строительстве царства земного. Но цивилизация и культура совершенно разные вещи. Культура обращена к душе, а цивилизация к телу. И если культура в своем развитии устремлена в вертикаль, то цивилизация развивается в горизонтальном направлении. Когда я говорил о двух творческих союзах, то имел в виду вертикаль художников, идущих к Богу, и разбегающуюся в разные стороны горизонталь самовыражения атеистов.

Здесь может показаться, что я слишком высоко забрался и предъявляю к художнику религиозные требования. Только самое время уточнить, что мои рассуждения распространяются только на светское искусство, и я полностью разделяю определение Флоренского, обозначившего это различие: «Светское искусство, – писал он, – это взгляд из нашего мира в горний, а иконопись – это взгляд из горнего мира в наш».

Меня же интересует не просто светское искусство, а современная русская живопись.

Волею провидения я родился в Москве, теперь уже в далеком 1938 году и свои первые двадцать лет прожил в Третьем Троицком переулке в двухэтажном деревянном доме напротив сказочного терема, который принадлежал Виктору Михайловичу Васнецову. Как замечательно, что этой бессонной ночью, хоть на некоторое время, я могу вернуться в волшебный мир детства.

На экране возник старый московский переулок, покрытый булыжником и весь засаженный высокими тополями, придававшими этому уголку Москвы особый аромат.

А вот наш уютный двор, за каждым окном которого так хорошо знакомые и знавшие меня люди. Велик соблазн задержаться здесь хотя бы еще на мгновение, но оставлю это на другой раз, а пока не исчезла картинка, поспешу вспомнить, что первая в моей жизни встреча с изобразительным искусством произошла в доме Васнецова.

Эта встреча решила мою судьбу.

Не знаю, пришла бы мне в голову мысль стать художником, если бы в то время я увидел самый популярный в среде интеллектуалов «Черный квадрат» Малевича. Конечно, я не много понимал в свои семь лет отроду, но сердце не ошиблось, и на склоне лет, в сонме случайных и неслучайных встреч, я отмечаю ту, судьбоносную, которую могу назвать сретением. Сам облик Виктора Михайловича был для меня, отрока, загадочным видением. Я подолгу задерживался возле его автопортрета, всматривался в это спокойное, доброе и мудрое лицо, так не похожее на те, что меня окружали; и ощущал на себе такую благодать, которую значительно позже испытывал при общении с батюшкой в сельском храме.

Ни с кем не хотелось мне делиться своими новыми ощущениями, да и сам-то я осознал тайный промысел той встречи не сразу. Но когда пришло время выбирать дорогу, я уже смотрел на мир духовным зрением.

Нельзя забывать, что все это происходило в условиях жесткого атеистического воспитания, имевшего целью освободить небо от Бога. Поэтому я так трепетно отношусь к тем духовным источникам, которые встречались на моем пути.

А вторым источником была, да и остается по сей день, Третьяковская галерея.

В конце сороковых годов я поступил в самое главное для меня художественное заведение – Московскую среднюю художественную школу, знаменитую МСХШ, что располагалась в ту пору прямо напротив Третьяковки.

В случайных совпадениях скрыта тайная закономерность Провидения. Васнецовский фасад Третьяковки был для меня символическим продолжением и входом в большой мир Русской живописи.

Первое впечатление было ошеломляющим!

Я не был готов воспринять такое количество шедевров. Это было трудно даже физически. И здесь я находил поддержку знакомого уже и близкого мне Васнецова.

Обойдя несколько залов, возвращался я в полном смятении к Виктору Михайловичу. Сидя в его зале на бархатном малиновом диванчике, я приходил в себя и затем только отправлялся в новые залы, впервые открывая уже известные миру имена.