Лев Друскин - Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.

Но обижать тещу не хотелось, и я предложил перевернуть пластинку.

Нина Антоновна уже без прежнего энтузиазма нацелилась иглой и вдруг что-то со страшной силой толкнулось в сердце.

Время сместилось.

Я опять лежал на скамейке в самаркандском парке. В

143

ветвях неправдоподобных деревьев запутались огромные неправдоподобные звезды.

Господи, какая грусть, какое одиночество!

"А веселое слово "дома".

Никому теперь незнакомо.

Все в чужое глядят окно.

Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке,

И изгнания воздух горький,

Как отравленное вино".

Эмиграция, эвакуация — как страшно и мучительно соединило их слово "изгнание".

В стороне, на освещенной площадке, кружились странные пары, мелькали военные гимнастерки и узбекские халаты. Все было чужое, немилое, и только музыка соединяла меня с прошлым.

Играли Вертинского.

"Послушай, о как это было давно…"

Давно?

"О нет, вы ошибаетесь, друг дорогой,

Мы жили тогда на планете другой".

Господи, какие строки! Я еще не знал тогда, что это Георгий Иванов.

А через несколько дней в доме культуры, на сцене, я увидел самого Вертинского. Нет, не Вертинского, конечно, — его двойника: тоже белоэмигранта, тоже из Парижа, тоже с потрясающими руками.

Какие превратности судьбы забросили в военный Самарканд этого человека с неподвижным, словно напарафиненным лицом, с прилизанными редкими волосами?

А руки… Это не был танец рук. Иногда артист опирался на деку, иногда поддерживал локоть ладонью. И внезапно руки его вспыхивали в стремительном жесте — всегда необычном, но всегда точном, и жест этот с невероятной лаконичностью раскрывал и договаривал фразу.

144

Я боюсь каламбуров, но руки были как бы еще одним инструментом в его руках.

И потом одежда… Он стоял в черном смокинге, черных блестящих ботинках, у него была ослепительно белая манишка, белые пальцы, белое лицо, он сливался с черно-белым роялем, казался его отражением, продолжением…

Господи, у меня уже не хватает слов!

Он пел старинную французскую балладу, которую — бывает же такое! — я в детстве слышал от мамы.

"Бить в барабан велел король,

Бить в барабан велел король,

Он видеть дам желает".

И дальше — перехватывало горло.

"Маркиз, ты счастливей меня", — говорил король. И повторял:

"Маркиз ты счастливей меня,

Твоя жена прекрасна.

Отдай же мне жену свою —

Приказываю властно".

"Когда бы не был ты король…" — отвечал ему маркиз. И повторял с беспомощной угрозой:

"Когда бы не был ты король,

Мечтал бы я о мести".

И горькая ирония — что еще ему оставалось?

"Но ты король, ты наш король —

Защитник нашей чести".

И с безнадежной покорностью:

"Итак прощай, моя жена,

Итак прощай, моя жена,

Прощай, моя отрада.

Ты королю служить должна

И нам расстаться надо".

145

Мама, певшая мне эту песню, лежала в азиатской земле. Ленинград — город, в котором она пела, был отчетливо виден из немецких траншей. Париж — город, где эта баллада родилась сотни лет назад, задыхался от ярости и унижения. А мы — такова уж неразумная сила искусства! — жалели любовь, попранную королевской властью, хотя на душе у каждого из нас было столько горя, что его хватило бы на двести маркизов.

146

Деревья срывались с откосов,

Летели на крыльях зеленых,

В истерике бились колеса,

В ознобе дрожали вагоны.

Их гул, неуёмно-тревожен,

Над степью притихнувшей реял:

Мы больше не можем, не можем!

Скорее! Скорее! Скорее!

И солнце качалось над нами,

За горы ныряя устало,

И желтое жидкое пламя

В рассыпанных лужах сверкало.

МИРНАЯ ЖИЗНЬ –

И приехали мы в Ленинград, и началась наша мирная жизнь — трудная, горькая, но разбирался я в ней все лучше и лучше.

151

ГРАЖДАНКА РУБИНШТЕЙН, ОТВЕЧАЙТЕ! –

Наши соседи Лазарь Абрамович и Роза Борисовна были реабилитированные, они отсидели по семнадцать лет. Роза попала в лагерь за потерю комсомольского билета. Не помню, за что забрали Лазаря, но он дважды был "под вышкой". Из камеры смертников то и дело уводили на расстрел, но ему повезло — оба раза приговор почему-то пересматривали.

Познакомились и поженились они уже в ссылке — два измученных, рано постаревших человека. У них был сын, шестнадцатилетний Яшенька, о котором Роза говорила:,

"Ведь вот поздний ребенок, а смотрите, какой удачный получился".

Яшенька — противный и смешной — иногда заходил в нашу комнату и нес ахинею:

— Лидия Викторовна, а вы бросили бы Льва Савельевиче за двести тысяч?

— Нет, не бросила бы.

Он не верил:

— Ну да — за двести тысяч? А потом просил:

— Достаньте мне почитать что-нибудь порнографическое.

Пищу он глотал, как удав, съедая зараз по восемь-десять бутербродов.

Но рассказ не о нем, а о Лазаре.

Маленький, тщедушный, он с утра, часов с шести, начинал шаркать по темному коридору: взад-вперед, взад-вперед, сотни раз, не преувеличиваю.

Ложились мы поздно, и это шарканье сводило нас с ума.

Лиля умоляла:

— Лазарь Абрамович, голубчик, ну что вам тут в коридоре? Шли бы на улицу — погуляли, подышали воздухом.

Он послушно уходил, но назавтра все начиналось снова.

Мы не сразу догадались, что это тюремная привычка: так мерил он шагами камеру, в ожидании близкой и неизбежной смерти.

Как-то, проходя по коридору, Лиля услышала в их ком-

152

нате голоса — мужской и женский. Розы Борисовны дома не было, и Лиля, очень удивившись, прислушалась. Говорил Лазарь — хрипло, отрывисто, с угрозой:

— Гражданка Рубинштейн, отвечайте, кому вы отдали свой комсомольский билет? Отвечайте сейчас же, не то вам будет плохо.

И высокий, захлебывающийся женский голос:

— Гражданин следователь, не бейте меня! Я все скажу… Я не виновата… Не бейте меня!

И опять:

— Гражданка Рубинштейн, отвечайте…

Холодея от ужаса, Лиля заглянула в приоткрытую дверь. Лазарь был один. Он сидел на стуле посредине комнаты и изображал сцену допроса жены. Лагерь не кончился. Несмотря на реабилитацию, семнадцатилетнее заключение продолжалось. Казалось, что еще минута, и разум сорвется в пропасть.

Этим темным несчастным людям не везло и после освобождения. Лазарь работал на открытом воздухе, на постоянном сквозняке, и почти совершенно оглох. Свой заработок он пропивал. Он с гордостью представлялся:

— Я — человек пьющий.

Или:

— Я — человек слишком культурный.

Жили они в нищете и протянули недолго. И он и она умерли от рака.

БЛАГОДАРИТЕ СУДЬБУ, ЧТО ВЫ ПАРАЛИЗОВАНЫ –

Я не знаю точно, в чем провинился перед Сталиным первый секретарь ленинградского обкома партии Попков. Не хочу сказать, что это был хороший человек (на душе у руководителя такого ранга, во всяком случае в нашей стране, неисчислимое и неизбежное количество грехов), но всю войну он был на своем посту и подписывал документы вместе со Ждановым.