Лев Друскин - Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.

— Ты, очевидно, рассчитываешь, что мы поменялись местами, и я в свою очередь должен проявить большое чувство… Я ничего не могу для тебя сделать… Предупреждаю — я тебя арестую… Ах, как это все…

Ивана Ильича не останавливает, что через час муж Кати, его, Дашин брат будет валяться без сапог под забором на мусорной куче.

А как же реагирует на это предательство Рощин?

— Иван, хороший ты человек… Простая душа… Рад видеть тебя таким…

Бедные убогие люди! Они, не знают, что с ними сделают, прикрываясь теми же идеями.

Никто из них не переживет 37-го года. Дашу расстре-

208

ляют за участие в Савинковском "Союзе защиты родины и свободы", Катю, как жену активного белогвардейца, Рощица — тут и говорить нечего, а Телегина за тесную связь с врагами народа.

Одновременно с ними пустят в расход и героя другого знаменитого романа — казачьего офицера Григория Мелехова.

Жену выдали, друга предали, брата повесили — поднимемся на следующую ступеньку.

Фильм по сценарию Вишневского "Мы из Кронштадта" — жемчужина советской кинематографии.

Группа моряков отправляется на задание. Берут только самых достойных. Каждый выходит и рассказывает товарищам о себе.

В густом махорочном зале отрывисто падают слова:

— Родился тогда-то. Отец — рабочий, мать — крестьянка.

— Родился тогда-то. Мать — ткачиха, отец — кочегар. И вдруг, нарушая безупречность биографий:

— Мать — прачка, отец — белый офицер.

Неистовство негодования, выкрики, свист. Но матрос невозмутимо поднимает руку:

— Спокойно, товарищи. Бывшего отца я отвел в ЧК.

И над судьбами этих аспидов, отцеубийц — героев советской классики — сияет эпиграф, выведенный бестрепетной рукой Алексея Толстого:

"В трех водах топлено, в трех кровях купано, в трех щелоках варено, чище мы чистого".

Эту чистоту преступления во имя идеи четко и убежденно сформулировал, к сожалению, мой любимый поэт Эдуард Багрицкий устами своего вымышленного ночного гостя — Феликса Дзержинского:

"Век поджидает на мостовой,

Сосредоточен, как часовой.

………………………………………..

Оглянешься — а вокруг враги.

Руки протянешь — и нет друзей.

209

Но если он скажет: „Солги", — солги.

Но если он скажет: „Убей" — убей".

О Багрицком я написал стихи:

А он выкашливал клочья легких

В платок кровавый,

И было душно от ранней зорьки,

От ранней славы.

Волна встречала, седло качало,

Качала койка.

Убей — кричала, солги — кричала:

Умрешь — и только.

Век не упросишь, век не охватишь,

Он — пуля в спину.

Убей — он скажет.

Женой заплатишь,

А после — сыном.

А синий ветер читал страницы

Из слова в слово,

И в этой жизни, как говорится,

Все было ново:

И мир, куда он пришел как порох,

Пришел как нищий,

И первый зяблик, и первый шорох

Песка о днище.

И море, море — обитель шума,

Его таласса…

А по ночам он думал думу

Про Опанаса.

Багрицкого похоронили с почетом. Гроб стоял на пушечном лафете. До Новодевичьего его провожал конный эскадрон с шашками наголо.

А вскоре после этого — по формуле «солги», «убей» — жену его посадили как врага народа.

Но в 33-ем, когда писалась поэма, поэт еще не мог представить, к чему призывали его строки.

"Дума про Опанаса", гражданская война. Где-то, далеко

210

от Украины, над рекой Урал, поет русскую народную песню красный командарм Чапаев. В сталинское время мы все могли бы подтянуть ему:

"Черный ворон, что ты вьешься

Над моею головой?"

Но никто из нас не мог бы с уверенностью пропеть вторую половину строфы:

"Ты добычи не добьешься:

Черный ворон, я не твой".

По улицам кружили "черные вороны" — так окрестили тюремные машины. По ночным лестницам звучали шаги.

Мой знакомый Семен Слевич, услышав приближающийся зловещий топот, распахнул окно и хотел выброситься с четвертого этажа, но жена повисла на нем и удержала.

Еще страшнее получилось у Добиных. Шли именно к ним.

Когда шаги смолкли и раздался звонок, Александра Александровна (оба они были уже у дверей) обхватила шею мужа и шепнула:

— Молчи!

Они затаили дыхание — два белых дрожащих призрака, которых словно сдуло с постели ледяным ветром.

Звонили долго. Потом стали стучать. Грохот усиливался: барабанили руками и ногами.

Донесся голос:

— Да они, наверное, дома не ночуют.

— Постучи опять. Постучали.

— Говорю тебе, дома нет. Пойдем в квартиру напротив. Так они и спаслись. Забрали соседа по площадке. Какая

разница? План все равно был выполнен.

Это ощущение ночного предарестного ужаса гениально выразил Мандельштам:

"Я на лестнице черной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок.

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных".

В 37-ом году в Дом творчества «Коктебель» приехал парторг ленинградской писательской организации Григорий Мирошниченко — дюжий мужчина с хмурым казацким лицом.

Он вышел к ужину, поставил перед собой бутылку водки, пил раз за разом, быстро опьянел и вдруг, резко отодвинув тарелку, поднялся. Все оглянулись.

— Простите, товарищи, — сказал он, — я должен вас покинуть. Я очень устал. Я боролся с врагами народа.

Он пошатнулся и уперся кулаками в скатерть.

— Я боролся с врагами народа, — повторил он. — Я приехал сюда отдохнуть. И что же я вижу?

Он обвел всех ненавидящим взглядом:

— Кругом одни враги народа. Не с кем за стол сесть!

В столовой повисла абсолютная тишина. Стоило ему захотеть, и назавтра арестовали бы любого.

Он повернулся и угрюмо вышел.

Литература густо перемешалась с жизнью, отражала ее и питала своими соками — у них была общая кровеносная система.

Тарас Бульба и Матео Фальконе, убивая сыновей, наказывали предательство. Ныне предательство прославлялось всеми силами, особенно с 32-го года, после того, как пионер из села Герасимовка Павлик Морозов донес на своего отца.

Государство дороже семьи — это было газетной догмой. Дети важно повторяли: "Лес рубят — щепки летят". Среди комсомольцев модным был разговор: "Ничего не поделаешь, бывают и ошибки. Но лучше изолировать двух невинных, чем оставить на воле одного врага".

Шли процессы. Помню страницу «Правды»: справа и слева столбцы фотографий, посредине широкая полоса текста — правительственное сообщение. Под фотографиями жирные подписи: "враг народа Тухачевский", "враг народа Якир", "враг народа Уборевич".

212

Пройдет еще много лет, прежде чем появится замечательное военное стихотворение Межирова, написанное, по-моему, совсем не о войне.

"Нас комбаты утешить спешат,

Говорят, что нас родина любит.

По своим артиллерия лупит —

Лес не рубят, а щепки летят.