Борис Соколов - В плену

Дойдя до поворота, Алексей неожиданно охватил немца за плечи и ногой дал сильный пинок в зад. Пробежав несколько шагов, член партии шлёпнулся на землю. Этим и закончилось наше недолгое знакомство с хозяевами дома. Красную книжку мы бросили ему вслед.

Зачем мы всё это сделали? Ну, попугали хозяев, положим, с целью самообороны - это понятно. Но зачем громили квартиру? Может быть, из ненависти к немцам, из желания им насолить. Этого я не думаю - таких мыслей и чувств у нас не было. Тем более, что вначале мы и понятия не имели, кто такие хозяева дома. Скорее всего, это мы делали просто так. Именно так, как поступают дети. Да, собственно, тогда мы и были детьми. Человек, который долго живёт в неволе или служит в армии, что тоже неволя, только позолоченная, усваивает и надолго сохраняет психологию ребёнка. Это потому, что всё основное, нужное для жизни, за него решают другие. И человек привыкает сам не думать и почти ничего не решать, а только слушаться. И, в конечном счете, становится недорослем, то есть взрослым ребёнком. И совсем не важно, что у него серьёзный вид, и он умеет произносить умные слова и высказывать умные мысли, однако по большей части с чужого голоса. Основной сути это не меняет. И силёнок у него, конечно, побольше, чем у дитяти. И вот именно по этой причине, в тот момент, когда исчезает власть, серьёзные взрослые дяди обращаются в расшалившихся детей. Примеров тому много.

Бредём мы, куда глаза глядят, но как-то само собой получается, что путь наш лежит к той самой шахте. Должно быть, человека тянет к чему-то привычному и домашнему, а шахта и была нашим домом. В вихре событий о прежней жизни мы давным-давно позабыли. Прежняя жизнь представляется нереальной и в каком-то тумане.

У меня обновка. На последнем ночлеге я присвоил высокие женские ботинки. Ноги у немок большие, и ботинки оказались мне впору. Сначала было странно ходить на каблуках сантиметра четыре, но скоро привык. Зато как легко после деревянных колодок и литых резиновых сапог; ноги так сами и бегут. Долго только шнуровать до середины голени. Но когда шнурки износились, я, отрезав верха ботинок, обратил их в туфли. Виду моему, должно быть, мог позавидовать и цирковой клоун.

Жизнь при американцах удивительно быстро вошла в обычную колею. Всё сразу стало на свои места, словно и не было войны и перемены власти. Прошло буквально несколько дней, как пришли американцы, а крестьяне уже как пчёлы трудятся на полях, скот пасётся в загонах, а горожане спешат по своим делам. Только мы ещё никак не пристроены. Бродяжничать, однако, становится труднее. Трудно и с ночлегом, и с пропитанием. А нас и армия, и плен отучили от самостоятельных забот о хлебе насущном и крыше над головой; все это нам давалось - хорошее или плохое. А что теперь делать, мы просто не знаем. Перестроиться после такой привычки, ставшей второй натурой, не просто. Кому это не пришлось испытать - пусть попробует.

Скоро, однако, вольная жизнь кончилась, и всё опять пошло по заведенному порядку. Придя в маленький городок недалеко от Штатгагена, мы узнали, что там есть сборный пункт для русских. Как же все мы этому обрадовались!

Пункт расположен в двухэтажном длинном кирпичном здании. В прошлом здесь, должно быть, была небольшая фабрика, переоборудованная во время войны в казарму. Для нас стоят такие же, как в шахте, двухэтажные деревянные кровати с такими же истёртыми байковыми одеялами. Похлёбку из сушёных овощей нам варит толстая и очень грязная немка. Так как похлёбка, которую мы называем баландой, ничем не заправлена и очень неаппетитна, то мы на немку ворчим и ругаемся. Некоторые даже высказывают предположение, что она задалась целью нас отравить, уморить и т. п. На всё это немка флегматично пожимает плечами, а иногда и сама отругивается.

Похлёбки даётся вдоволь, и мы играем на неё в засаленные рваные карты. Ставка своеобразна: проигравший обязан съесть проигранное им число черпаков. Однажды под общий хохот одному несчастливцу пришлось, давясь и рыгая, влить в себя целых шесть литров.

Для пополнения своего явно недостаточного пайка по ночам мы ходим, по здешнему выражению, "на грабиловку". Но так как нас здесь не меньше сотни, то можно представить, какое мы производим опустошение вокруг.

Вот и Алёша приводит однажды русского мальчика лет десяти-двенадцати, который во время войны жил с матерью у крестьянина километрах в трех отсюда. Мальчик, отнюдь не робея, говорит, что если мы ему и его матери дадим часть награбленного, то он нас "наведёт", то есть, покажет, где и что грабить, и поможет открыть вход. Долго уговаривать нас не пришлось. Отказался лишь Пётр Ефимович; он в последние дни охладел к нам и примкнул к другой компании.

Не откладывая дела в долгий ящик, днём мы посмотрели, говоря военным языком, объект, а ночью отправились. Идём уже далеко заполночь тёмной и ветреной ночью. Брусчатая мостовая деревенской улицы гладкая, но встречаются и выбоины, поэтому идти надо осторожно. Впереди мальчик Ваня, которого Алёша держит за руку, далее Иван Фёдорович и я с мешками под мышкой, а сзади, поодаль, Ванина мать - женщина неопределённого возраста. Определить её возраст, а также внешний вид, трудно, так как мы видим её впервые в полной темноте. Она везёт маленькую четырёхколёсную гележку, колёса которой предусмотрительно обмотаны мешковиной.

Проходит не менее часа, как вдруг Алёша резко останавливается, а я, задремав на ходу, налетаю на него сзади. Алексея остановил Ваня, сейчас он жмётся к нему и показывает на тёмную громаду дома впереди. Мы все четверо, сгрудившись в плотную кучу, неподвижно застыли. Женщины нет, - должно быть, она отстала и где-то ожидает окончания дела. Хотя днём мы здесь ходили и смотрели, но ночью всё искажается и выглядит по-иному. Без Ваниной указки, может быть, прошли бы мимо.

Дом не стоит одиноко - по обеим его сторонам другие. Вокруг полная тишина и нигде не светится ни одно окно. Ворота, разумеется, на запоре, и внутрь надо пробираться иным путём. В этой местности крестьянские усадьбы строятся так, что и жилые, и хозяйственные помещения располагаются под одной крышей в массивном кирпичном здании. Поэтому главное - найти лазейку.

В дальнем углу Ваня показывает на крошечное, но высоко расположенное оконце; по его словам, оно "висит на соплях". Действительно, благодаря ловкости Ивана Фёдоровича, которому всё же пришлось пустить в ход короткий ломик, взятый Алёшей, вскоре окно бесшумно открылось. Но теперь мальчик испугался и в окно лезть не хочет. А оно настолько мало, что взрослому туда не втиснуться. Да мы и не знаем дороги внутри. Ваня хнычет и всхлипывающим шёпотом просит его отпустить. Но сейчас, когда мы у цели, пятиться назад нельзя. Иван Фёдорович и Алёша хватают мальчишку и, шипя всевозможные угрозы, впихивают его в окно. Коровы, вероятно, чувствуют знакомого и никакого беспокойства не проявляют. Слышно лишь их мерное дыхание.