Борис Соколов - В плену

Чтобы решить табачную проблему, мы пытаемся завести торговлю, но из этого у нас ничего не получается. У немцев теперь и у самих сигареты дефицитны. В изобилии они у американцев. Но американцев мало, и встречаем мы их не часто. А главное, наши жалкие поделки - медные кольца, алюминиевые портсигары, цветные мундштуки и тому подобное - их совершенно не интересуют. Мы этим привыкли торговать с немецкими солдатами, которые всякую такую дрянь охотно покупали. Когда мы предлагаем это американским солдатам, которые по большей части негры, то они как-то искоса и брезгливо, не вынимая из карманов рук, на наши поделки смотрят, а затем отрицательно мотают головами. Иногда, скривив рожу, соблаговолят проскрежетать:

- Non.

Тогда мы переходим на откровенное нищенство и начинаем канючить:

- Пан, а пан, дай закурить.

Это нытьё сопровождается выразительными жестами, долженствующими сделать наши просьбы более понятными. Иногда это помогает: солдат вытаскивает распечатанную пачку "Колумб" с парой оставшихся сигарет и щелчком слегка подбрасывает её вверх. Этот "Колумб" и есть предел наших мечтаний. Иногда негр просто бросает нам недокуренную сигарету, а если повезёт, то и сигару. Они очень высокомерны, эти негры, и подаяние почти никогда не дают в руки, а обычно подбрасывают. Иногда удаётся поймать на лету, но по большей части приходится подбирать с земли.

И вдруг табачная проблема разрешилась. Рыская по окрестностям, кто-то из нас набрёл на неработающую небольшую химическую фабрику. На её складе в числе множества всевозможных реактивов оказались четверть-литровые бутылочки с густой коричневой жидкостью. На этикетке была изображена гусеница, поедающая листья овощей. Химиков среди нас не было, однако народная прозорливость подсказала нашедшим, что содержимое бутылочек именно то, что нам нужно: никотин. В тот же день на склад потянулись экспедиции, а в казарме заработало множество табачных фабрик.

Мы мелко крошим траву, солому, сено, листья буков и лип, а затем эту резаную массу кропим разведенным, а кто и неразведенным никотином. После недолгой сушки получается превосходный табак, у каждого собственной фирменной марки. У иных настолько крепкий, что после первой же затяжки сжимается горло и душит кашель.

Теперь табаку у всех вдоволь, но снова беда - нет бумаги: ни газетной, ни папиросной, ни обёрточной - никакой. И это не в каменный век, а в середине двадцатого. Тотчас же развернулось производство курительных трубок - сначала примитивных, а затем прямо-таки художественных сувениров, на которые нашлись и американские покупатели. Со мной почти всю войну прошёл мой верный друг - трубка, которую я смастерил ещё в 1941 году из яблоневого корня.

Однажды уже под вечер мы с Алёшей шатались по окрестностям и забрели в школу. В физкультурном зале нашлись наборы для фехтования. Не долго думая, оба мы облачились в костюмы и приступили к игре в мушкетеры, состоявшей в неумелом фехтовании. Мы так увлеклись, что не заметили, как стемнело, и опоздали к ужину. Странная вещь судьба. Иногда она ничтожной помехой отводит большую беду.

Подойдя к казарме, мы собрались пробраться как можно тише, чтобы не разбудить спящих. Однако всем там было не до сна. В казарме всё было пьяным-пьяно и дым стоял коромыслом. В столовой мебель была раскидана в беспорядке, а столы и пол запачканы нечистотами. Отовсюду слышалось нестройное пение и пьяные выкрики. Стоило нам появиться на пороге, как на нас посыпались укоризны:

- Ах вы, дураки, дураки. Что же вы опоздали? Без вас всё выпили.

Оказалось, что на складе химической фабрики нашли спирт и несколько канистр его принесли в казарму. Одной, правда, по-братски поделились с поляками, жившими в соседней деревне.

Я небольшой любитель выпить, но тогда, пожалуй, пожалел о нашем опоздании. Пропустить стаканчик - другой в тех условиях я бы не отказался.

Ночь, правда, прошла относительно спокойно. Иногда слышались какие-то выкрики, но приписать это можно было обыкновенному результату выпивки. А вот утром были мёртвые, и многие ослепли. У одних слепота позже прошла, но кое у кого осталась. Это произошло вследствие отравления метиловым спиртом.

В Германии метилового спирта для разных технических целей делалось много. По словам пробовавших, вкус его ничем не отличается от вкуса винного спирта. Даже опьянение наступает легче и быстрее. Однако он ядовит. Значительные дозы приводят к смерти, а небольшие отражаются на зрении. Советские солдаты, как побывавшие в плену, так и служившие в армии, придя в Германию, везде этот спирт находили, и, само собой разумеется, его пили. Результаты не замедлили сказаться. Отравлений было много. Правда, об общем количестве пострадавших данных нет.

Поляков хоронили на католическом кладбище в торжественной обстановке. Каждого клали в гроб и погребали в отдельной могиле. Прочувственную речь о безвременно погибших братьях сказал прибывший на похороны представитель польского эмиграционного правительства. Служил ксендз с причтом. Пели одетые в белое мальчики. В конце ксендз покропил каждого и прочёл над ним краткую заупокойную молитву. Только после этого гроб опускали в могилу.

Русских просто свалили с машины в кучу, а рядом стали копать большую яму. Когда яма была готова, трупы, как это делалось в лагерях, собрались туда бросать. Но кому-то пришла в голову мысль попросить ксендза помолиться и о наших и напутствовать их. Уж очень мы были растроганы торжественной погребальной службой поляков.

В теологических тонкостях никто из нас не разбирался. Никто, наверное, и не думал о том, что для русских была бы более уместна служба православного, а не католического священника. Все мы были неверующие и о религии знали лишь понаслышке. Но тот наглядный контраст, когда поляков торжественно и красиво отпевали, а русских собирались просто зарыть, как падаль, был как-то унизителен.

Ксендз, видно, добрый человек, не отказался. Но когда он подошёл к безобразно наваленной куче трупов, где голова одного лежала в ногах другого, то в первый момент растерялся и развёл руками. Потом стал нам выговаривать, что так поступать нельзя, что это люди, которых надо уважать и которые так же равны перед Богом, как и все другие.

Несмотря на всё наше молодечество и одичание, нас это проняло. Подавленные всем происшедшим, мы, сняв шапки и понурив головы, молча слушали укоризны ксендза. Потом по его указанию разложили трупы в ряды. После этого он начал службу. Служил он у нас без причта, но, должно быть, по всем правилам. Пел по-латыни и кропил русские трупы святой водой.

Был тёплый летний день. Воздух по-летнему звенел. В небе пели жаворонки. Звучали торжественные, хотя и непонятные, но умилявшие душу слова. Казалось, что всё плохое позади и всё сейчас располагает к счастливой жизни. А вот этих двадцатипяти-тридцатилетних парней, ещё вчера здоровых и жизнерадостных, зарывали в землю.