Александр Ханин - Рота, подъем!

Я в парадной форме со значками на груди и в погонах с широкой лычкой старшего сержанта, выкрашенной золотой краской вошел последний раз в дверь караульного помещения.

– Красиво выглядишь, – начкар понимал, что произошло.

– Счастливо, Сережа. Будешь в Питере – звони.

– Тебя наконец-то уволили? – пожал мне руку Прохоров.

– И тебя. А еще, – я начал тыкать пальцами в солдат и сержантов.

– Твои, твои, твои документы подписанные лежат в строевой. Крылов там еще полчаса.

Побросав автоматы, солдаты кинулись к воротам.

– Куда? А караул сдавать? – крикнул начальник караула.

– Без нас сдадите, – ответил Прохоров, перемахивая через ворота.

Сил дожидаться, когда "фишка" откроет дверь, у него уже не было.

– У вас учения? – спросил отец, когда я вышел из ворот. – Пять человек только что выскочили, как ошпаренные. Один прямо через забор.

– Больше, чем учения, па. Дембель у ребят. Поехали, сейчас автобус придет.

Тепло распрощавшись на КПП с капитаном Самойловым, мы сели в автобус, и через час я, убрав фуражку, пиджак и погоны с рубашки, гулял по Ленинградскому вокзалу, нарочно проходя, подняв голову мимо военных патрулей. На мне не было погон, не было знаков различия, значит, для них я был лицом гражданским, к которому они не имели права подойти. Поменяв сопроводительный билет на плацкарт поезда, мы вышли на перрон и направились к вагонам.

– У меня двенадцатый вагон. А у тебя?

– Первый.

– Первый? СВ?

– По должности положено. Спокойно ночи. Утром увидимся. Не проспи.

Засмеявшись, я вошел в вагон поезда. Я не мог уснуть и смотрел в окно на убегающие дома, деревья, станции. Мое сердце ёкнуло, когда, стуча колесами, поезд Москва-Ленинград пробегал мимо железнодорожной станции Подсолнечная, где стояла воинская часть полка обеспечения высших офицерских, ордена Ленина и Октябрьской революции,

Краснознаменных курсов "Выстрел" имени дважды Героя Советского Союза маршала Шапошникова. Я покинул воинскую часть, еще не веря, что я уезжаю из армии, отдав свой священный долг Родине, в котором она абсолютно не нуждалась.

Проспать я не мог. Внутренний будильник, который устанавливали в течение всех последних семисот десяти дней, сработал в шесть утра лучше любой электронной техники. Под мерный стук колес меня хватило проваляться на деревянной койке еще минут десять, и к половине седьмого я, уже помывшись и застелив постель, сдавал белье проводнице.

– Домой, сынок?

– Домой. Домой. Все. Отстрелялся.

Переодевшись в полный комплект парадной униформы со всеми положенными по статусу регалиями, нацепив выгнутую фуражку с блестящей кокардой, я прошел через весь состав до первого вагона. В купе СВ отец рассказывал анекдот попутчице. Женщина разливалась смехом по всему вагону.

– Чаек будете? – проводница стояла в дверях наготове.

– Нам три, пожалуйста. Знакомьтесь, это мой сын.

Через полтора часа поезд остановился около пыльного перрона

Московского вокзала. Народ покинул вагоны и, не замечая ни солнца, ни неба, быстро заструился в сторону метро и таксомоторов. Патрули меня, идущего рядом с отцом, и несущего сумку гражданского вида в левой руке, даже не спрашивали документы. Минут через двадцать, проехав две станции на метро и пройдя по каналу Грибоедова мимо Дома

Книги, Спаса на Крови и вдоль здания Ленэнерго, мы поднялись в квартиру, окна которой выходили на Петропавловскую крепость. Когда я шел этим, сотни раз проходимым раньше маршрутом, я вспоминал время, которое провел тут два года назад. Почти ничего не изменилось. Вон в том доме живет Слонимский. А если пройти через вот ту проходную, то выйдешь к Мойке, где живет Боярский. Музей-квартира Пушкина вспоминались уже после известного артиста. Вот тут я целовался с

Катериной. А вон там Летний сад. Ну, сразу за Марсовом Полем. Я ждал возвращения в этот город. Город, который был моим со дня моего рождения. Я знал его парки, его дома, его улицы. Я был его частью. И вот сейчас я вернулся. Город продолжал жить своей жизнью. Может быть, не такой быстрой, как всегда жила и живет Москва, но своей внутренней культурой, архитектурой, памятниками, наследием. Я почувствовал, как вернулся к своим корням, к тому, от чего меня оторвали и к чему меня влекло. Я замечал все изменения, которые произошли за эти месяцы. Вот этот дом пошел на капремонт, а тут закончили наконец-то ремонтировать фасад, и он стал великолепен. Мы вышли на Миллионную. Самый центр. Не Невский, но что Невский по сравнению с улицей, где жили все приближенные царей? Как только закончилось длинное здание Ленэнерго, стал виден памятник Марсу перед Марсовым Полем, дворец Кшесинской, с балкона которого вещал

Ленин, из-за чего сам дворец стал музеем. Мы перешли улицу. Слева, около здания северо-западного заочного института галдела толпа студентов. Да, Эрмитаж отсюда не видно. Только внутреннее зрение подсказывает, что он там, в конце улицы. Туда я еще успею. Мы прошли в арку с высокими железными решетчатыми воротами, по углам которых стояли поребрики. Не те, которые принято называть бордюрами, а настоящие – высокие сантиметров в шестьдесят из гранита. Им же почти триста лет, как и этому дому. Именно вот такие поребрики защищали углы дома от ударов колес царских карет. Именно царским под домом был каретный двор, эксплуатируемый сейчас автовладельцами. Мы вошли в парадную. Высокие застекленные двери не изменились, с них так же, как и раньше слезала коричневая краска. Широкая лестница. Когда-то я даже думал, что по ней можно проехать на мотоцикле или даже машине, настолько широкой она была. Четырехэтажный дом имел высокие потолки, и, поднимаясь на самый верх, можно было быть уверенным, что это не ниже шести этажей в современном строении. На широкой площадке было четыре квартиры. Около трех дверей разными формами и размерами тускнели звонки коммунальных квартир. И только у нашей двери висел один черный звонок с белой кнопкой. Высокая дверь квартиры, выкрашенная свежей краской, не являлась неприступной крепостью, хотя и держала в себе два замка. Над дверью была прибита железная пластинка с номером квартиры – 21. Я воткнул свой ключ, который бережно хранил, как талисман все два года, и повернул. Дверь отворилась, впуская меня в квартиру. Каждая квартира имеет свой запах. Запах своих жителей, своей семьи. Запах родного дома. Мама ждала. Она встала, подошла ко мне и, уткнувшись мне в грудь лицом, тихо заплакала.

– Ма, ма, ты чего? Все. Я вернулся. Ты чего? – гладил я маленькую маму по голове.

– Звонил Доцейко, ты не приехал. Я вся тут извелась.

– Забрал его, как из пионерского лагеря. Детский сад, а не армия,

– гордо прервал ее причитания отец.