Евгений Дырин - Дело, которому служишь

Все это Рубин произнес тихим, расслабленным голосом, в котором не было уже металлических ноток, звучавших несколько минут назад, когда он отдавал распоряжения летчикам. Полбин и раньше замечал, что так называемая командирская властность не является особенностью характера начальника УЛО, а попросту "наигрывается" им в нужных случаях. Но сейчас у Рубина был особенно унылый вид. Он сидел за столом, положив руки на толстый лист стекла, под которым виднелись прижатые к зеленому сукну графики, плановые таблицы полетов, схемы. На стеклянных гранях двух тяжелых кубов-чернильниц и на полированной поверхности эбонитового самолета-макетика, разместившегося между ними, лежали отблески заходящего солнца. Рубин повернул голову к окну, Полбину был виден его профиль, облитый красными лучами. И говорил Рубин куда-то в окно, не глядя в лицо собеседнику.

Полбин тоже посмотрел в окно. Далеко-далеко были видны выстроенные в одну линию самолеты. По зеленой траве летного поля, переваливаясь с крыла на крыло, катился маленький, как муравей, У-2.

Вдруг вспомнилось Полбину, как два года тому назад, холодным февральским вечером привел их с Котловым в эту комнату разводящий с аэродрома. Рубин, подтянутый, с быстрыми движениями, безостановочно и уверенно говоривший, показался ему тогда воплощением деловитости, военной четкости. А сейчас он походил на растерянного пассажира, отставшего от поезда на маленьком полустанке.

"Чего он хочет? Широкое поле для экспериментов... Добра желаю... Нет, это не от доброго расположения".

Было ясно, что Рубин хочет завязать какой-то разговор и не может решить: стоит ли начинать? Почти уверенный, что сейчас он услышит жалобы на кого-то и на что-то, Полбин пристукнул каблуками и сказал:

- Разрешите итти?

Рубин вздрогнул, повернул растерянное лицо и, помедлив, ответил:

- Да.

Полбин вышел. На лестнице он облегченно вздохнул. Со времени партийного собрания у него с Рубиным не было других отношений, кроме сухо официальных, и сейчас он радовался тому, что избежал ненужной "душещипательной беседы". Хотя он так и не знал, о чем намеревался говорить Рубин.

Понял он это позже, когда, выйдя от Рубина, встретил на лестнице Пагурию.

- Говоришь, скучный сидит? - переспросил Пагурия, шумно дыша. - Понятно. Снимают его, вот что.

- Как снимают?

- Как обычно. С понижением. И он боится, что его на Дальний Восток пошлют.

- То-то он меня стращал.

- Стращал? А ты, слушай, не пугайся. Знаешь, Ленин говорил: Владивосток далеко, но ведь город-то это нашенский...

- А верно, что нас туда посылать будут?

- Многих пошлют. Ты что, газет не читаешь? Сам говорил: ударную бригаду защищать надо.

Пагурия, прищурясь, с улыбкой смотрел на Полбина. Тот порывисто ответил:

- И буду защищать!

- Верю, верю, дорогой. Тебе верю, - Пагурия положил ему большую руку на плечо. - Только слушай, что я тебе скажу. Ты Рубина правильно - как это говорится? - раскусил. Помог разобраться - плохой он командир. Но что, у нас в армии таких много? Нет, - он сделал решительный жест рукой, проведя ею по воздуху, - совсем, совсем немного. Хороших командиров хорошо уважать надо. Ты это помни.

- Лишнее, - сказал Полбин.

- Нет, я не лишнее говорю, - упрямо отозвался Пагурия. - Сам командиром будешь - увидишь.

Наверху хлопнула дверь, и они разошлись, пожав друг другу руки. Пагурия, перевесившись через перила, крикнул вдогонку Полбину:

- А насчет отпуска, пожалуй, совет правильный. Я тоже поговорю с начальством, а ты с женой поговори.

Дома Полбин, ожидая, пока Маша накроет на стол, не сел по своему обыкновению к тумбочке с газетами, а остановился у окна и, бессознательно проводя ладонью по листьям герани, долго смотрел на закат.

- Ты о чем, Ваня? - спросила жена. Он резко повернулся, решив, что надо сказать сейчас же. Но как? Может, спросить: поедешь ты со мной далеко-далеко, за десять тысяч километров? Или нет: что бы ты сказала, если бы нам пришлось... И вдруг проговорил:

- Манечка, мы едем на Дальний Восток.

- Когда? - Маша со стуком положила на покрытый клеенкой стол вилки и ножи.

Он подошел к ней и крепко обнял.

- Не сегодня и не завтра. Месяца через два.

- А как же папа?

- Что папа?

- Ругаться он будет, - совсем по-детски протянула Маша.

- А-а, - рассмеялся Полбин. -Да, пожалуй, скажет: а что я говорил, вот и увезли Машу на край света.

Она отстранилась, взяла голову мужа теплыми руками и, заглянув в глаза, сказала:

- И поеду. На край света.

Полбин опять, радостно смеясь, привлек ее к себе:

- Пока поедем на Волгу. Возьму краткосрочный отпуск.

В середине июня они выехали в Ульяновск.

Глава X

До поездки в Ульяновск Маша никогда не бывала в средней полосе России. Раньше ей приходилось ездить только из Чернигова в Сумы, и она видела из окон поезда украинский пейзаж: белые хатки под соломенными крышами, задумчивые вербы над ставками, колодезные журавли на сельских площадях, по которым бродили телята, свиньи, гуси. Леса не часто встречались среди полей.

Поезд Харьков-Казань шел все время на северо-восток. От узловой станции Рузаевка дорога повернула, как выразился Полбин, "курсом девяносто", строго на восток. Густой лес подступил к самым окнам вагона. Нежные березки сменялись прямыми, строгими соснами, потом тянулись заросли осины, орешника, боярышника. У самой насыпи, в высокой траве мелькали красные, розовые, синие лесные цветы, названий которых Маша не знала.

Здания маленьких станций и полустанков были деревянные, выкрашенные охрой. В тот же желтый цвет были окрашены будки обходчиков, возникавшие в лесу, как сказочные избушки. На некоторых, под самой крышей, лепились белые эмалированные доски с крупной надписью, извещавшей, что в будке есть телефон. Надписи эти казались странными, но не потому, что сразу же вытесняли мысль о сказке, а потому, что слово "телефон" везде было написано с твердым знаком.

Неожиданно оказалось, что на станции Выры вокзальное здание каменное. Леса здесь не было, сразу же за пристройками, за деревянным зубчатым забором открывалась голая степь. Вдаль уходила черная от дождей дорога.

- Вон там, за бугром, наша Ртищевка! - воскликнул Полбин, указывая на эту дорогу. - Семь туда, семь обратно, всего четырнадцать. Я тут каждую суслиную нору знаю!

Он был весь охвачен радостным оживлением. Его волновала не только перспектива встречи с матерью, братом, сестрой, со всеми родственниками. Он ловил себя на мальчишеском желании пройтись по улицам родного села в своем синем френче, перетянутом скрипящими ремнями, в отлично начищенных сапогах, которые, конечно, прежде всего вызовут зависть у деревенских парней и подростков. Он сам когда-то, купив впервые в жизни сверкающие новые калоши, ходил в них в июльскую жару и украдкой смахивал с них пыль носовым платком. Девушки, конечно, во все глаза будут разглядывать Машу и шептаться: "Красивая. Городская!"